Тиран в шелковых перчатках - Габриэль Мариус

Они доехали туда без дальнейших происшествий и вместе вошли подарку моста, обходя кучи мусора. Бездомная собака зарычала на них, прежде чем отбежать в сторону; несколько клошаров, скорчившихся, чтобы спастись от ветра, проводили их мутными подозрительными взглядами. Кое-кто жег дымные костры и, несмотря на ранний час, уже держал в руках бутылку дешевого вина. Над головой, осыпав их черной пылью, медленно прогромыхал поезд метро, направляющийся к станции «Пасси». В этом месте царили грязь, холод и запустение.

Внезапно Диор вскрикнул и бросился к куче тряпья, валяющегося под одной из металлических опор моста. Трясясь от холода, Купер последовала за ним. Куча тряпья оказалась на поверку человеком, а человек — Бераром.

По щекам Диора текли слезы, пока он помогал другу сесть.

— Mon pauvre ami [49]  , — произнес он сдавленным голосом. — Бебе! Ти m’entends? [50]  Господи, да он совсем окоченел! Купер! Помоги мне!

Купер опустилась на колени рядом с Бера ром и в ужасе уставилась на него. Его почти невозможно было узнать. Лицо раздуло, одна половина полностью превратилась в синяк — от удара или падения. Борода, ив лучшие времена спутанная, сейчас свалялась от грязи; от него несло перегаром и кое-чем похуже. Он чуть приоткрыл заплывшие глаза, когда они попытались его поднять, но ни на что не реагировал.

— Бебе! — Голос Диора дрогнул. — Peux-tu m’entendre [51]

Берар только простонал в ответ. Идти нормально он не мог, и, при том что он был тяжелым мужчиной, прогулка до машины их полностью вымотала.

— Никогда не видел его в таком плохом состоянии, — задыхаясь, проговорил Диор. Он закинул на плечо руку Берара, оседая под грузом его тела. — Бедный мой друг! Это я виноват. Я был так занят своими чертовыми куклами, что совсем его забросил.

— Ты не виноват! — возмутилась Купер. — Зачем он сам с собой так поступает?

— Он доработался до нервного истощения с этим проклятым «Театр де ла Мод». Это его способ бегства от действительности.

Они погрузили Берара на заднее сиденье. Диор, продолжая тихо плакать, обшарил карманы его замызганного пальто и извлек оттуда несколько закопченных опиумных трубок, шприц и бутылку с чем-то, похожим на растворитель.

— Merde! [52] — сказал он, выбрасывая все это.

Купер заметила, что маленькие, грязные руки Берара до сих пор заляпаны небесно-голубой краской, с которой он работал несколько дней назад. Эта незначительная подробность почему-то заставила ее тоже разреветься.

— Куда нам его отвезти? — спросила она.

— В Питье-Сальпетриер. Там есть врач, который знает, как вывести Бебе из этого состояния.

— Что с ним будут делать?

— То, с чем не справится никто из нас, — мрачно сказал Диор. — Его запрут в палате и не станут обращать внимания на его вопли.

Дома ее дожидался Генрих.

— Мне не нравится быть с тобой в ссоре, — заявил он. — Прости, если расстроил. Я просто волнуюсь за тебя. Давай помиримся?

— Иногда ты ведешь себя по-хамски, ты это знаешь?

— Знаю и прошу прощения. — Он поцеловал ее в щеку. — Ты плакала. Что случилось?

— Мы с Тианом ездили искать Бебе Берара. — Купер рассказала ему об утренних событиях. — Самое ужасное началось, когда мы приехали в Сальпетриер. Когда его заносили внутрь, он пришел в себя. А потом до него дошло, что происходит, и он начал нас умолять, чтобы мы не оставляли его там. Он плакал. Кристиан тоже. Когда они закрыли Бебе в палате, он начал орать, как младенец. Это было невыносимо. Я заткнула уши и сбежала.

— Он сам себя довел до такого.

— Генри, мне было его так жалко!

— Прибереги свою жалость для кого-нибудь другого. Если он сам себя доводит до животного состояния, пусть страдает, как животное.

— Ты жестокий! — воскликнула она.

— Нет, просто я дисциплинированный. И ненавижу, когда кто-то не в состоянии себя контролировать, особенно если этот человек умен.

— Пока мы его искали, у нас вышла стычка с демонстрантами. Я остановилась, чтобы сделать фотографии, а они забросали нас бутылками и камнями. Даже разбили заднее стекло в машине.

Он посерьезнел:

— Купер, эти люди опасны. Пожалуйста, держись от них подальше.

— Я журналистка, — напомнила она, — и обязана такое снимать.

— Они этого не знают. Они видят фотоаппарат и думают, что ты из тайной полиции.

— Я что, похожа на секретного агента? — спросила она, вздернув бровь.

Он мрачно покачал головой:

— Да нет, не особо. Ты не получала вестей от мужа?

— Только одно письмо несколько недель назад. Он писал, что добрался до немецкого концлагеря и испытал шок. Где он сейчас и чем занимается, не имею ни малейшего представления. Я написала ему, но он не ответил.

— Ты не скучаешь по нему?

Генриху она не могла соврать. Они всегда говорили друг другу правду.

— Иногда мне почти удается убедить себя, что боль прошла. Но временами я чувствую себя полной развалиной. Мы ведь были счастливы вместе.

— Конечно.

— Тогда почему он не ценил этого счастья? — спросила она. — Почему не мог научиться хранить верность? Неужели одной меня ему было недостаточно?

— Думаю, он просто не сознавал ни своего счастья, ни того, что имеет.

— А ты тоскуешь по своей жене?

— Да. Иногда я думаю, что внезапная смерть милосерднее, чем медленное угасание. Я бы хотел запомнить ее сияющей и полной жизни, а не страдающей от болезни калекой, в которую она превратилась.

— Вы столько пережили вместе. Неужели ты думаешь, что кто-нибудь когда-нибудь сможет занять ее место?

— Никто не может занять место другого человека. В любви все иначе. Любить можно не один раз, и каждая любовь прекрасна по-своему.

— Согласна.

— Что ты станешь делать, если муж захочет к тебе вернуться?

— Между нами все кончено, — произнесла она твердо. — Назад дороги нет. — Она взглянула Генриху в лицо. — Если я пока не ответила «да» на твое предложение, то это не из-за Амори.

— Я и не требую немедленного ответа, дорогая. Я человек терпеливый.

9

На следующий день Париж проснулся, обклеенный плакатами, призывающими граждан к всеобщей забастовке.

Шрифт размазывался от прикосновений: напечатаны они были на дешевой бумаге, но на каждом присутствовал серп и молот — символ Коммунистической партии. Интерес Купер только возрос. Плакаты напомнили ей листовки, которые раздавали на улицах Нью-Йорка во времена Великой депрессии.

Спустя несколько дней на плакатах появился еще более грозный призыв: «TOUS AUX BARRICADES!» [53]

Подобного лозунга не видели с момента изгнания нацистов. На величественных улицах района, где жила Купер, никаких баррикад не наблюдалось, но она слышала, что на «Левом берегу, который по традиции считался более революционно настроенной частью города, граждане откликнулись на очередной призыв к оружию. Она не могла упустить такое событие. Взяв фотоаппарат и надев самое потрепанное пальто и разношенные туфли, Купер пешком (поскольку водители такси и автобусов тоже бастовали) отправилась в Латинский квартал.

Неподалеку от площади Сен-Мишель она наткнулась на баррикаду. Для нее использовали уличный писсуар. Купер так и не смогла привыкнуть к этим чугунным сооружениям, которые встречались даже на самых нарядных улицах Парижа и были спроектированы так, что снаружи можно было разглядеть ноги тех, кто ими пользовался (а пользовались ими исключительно мужчины). Этот писсуар выворотили из мостовой и оттащили на середину улицы, где он представлял собой серьезное, весом в тонну, препятствие для любого транспорта. Защищал баррикаду отряд из мужчин и женщин, человек двадцать-тридцать. Купер сделала пару фотографий, но сомневалась, примет ли редактор хоть какого-нибудь издания фото общественного туалета в качестве политического символа.