Николай Бенедиктов - Русские святыни
Качество жизни, базирующейся на частной собственности, тесно связано с вполне конкретным типом экономических отношений — так называемым «рыночным». Автономия индивидуума впрямую зависит от особого уклада экономической и социальной деятельности — предпринимательства, понимаемого, в данном случае, в предельно широком смысле, как деятельность человека, ставящего перед собой конкретные цели, достижение которых осуществляется при помощи наиболее эффективных средств.
Предпринимательство может существовать только в условиях свободного пространства, необходимого для развития частной инициативы, т. е. работает в рамках той же самой негативной концепции свободы. Становлению рыночных отношений предшествует "процесс освобождения личности от пут, которые приковывали ее к привычным или предписанным способам повседневной действительности",[241] т. к. для организации массового производства надобно наличие свободной рабочей силы. Процесс освобождения от традиционных идеалов, норм, ценностей объявляется неоспоримым благом. "В этой расширяющейся способности действовать без препятствий со стороны других и заключается наиболее ощутимая ценность, благо человека".[242] В пределах свободного пространства каждый стремится захватить побольше свободы, достичь максимально возможного, естественно, потеснив при этом конкурента. Стремление к постоянно возрастающему объему личной свободы приводит к следующему результату: "Основу отношений между индивидами составляют соперничество, страх и антагонизм",[243] ибо никто не желает быть аутсайдером, неудачником, отверженным.
Общее состояние межчеловеческих отношений в гражданском обществе наиболее точно и емко выражено в известной формулировке Т. Гоббса "война всех против всех". Последовательное развитие событий завершается установлением диктатуры сильнейшего меньшинства, диктатуры "самых дельных людей" (Ясперс), и крахом свобод других, менее удачливых и менее приспособленных к «рыночным» условиям сограждан.
В целях самосохранения и безопасности, из жгучей потребности ужиться всем вместе, граждане вынуждены пойти на создание государства и добровольный отказ от части личных «неотчуждаемых» прав. Демократическое государство "необходимо лишь постольку, поскольку нужно оградить общее достояние от полной катастрофы". "Они объединяются ради того, чтобы существовать предоставленными самим себе и защищать «естественные» права, которые не могли защитить ранее. А далее они используют введенное перемирие для того, чтобы заняться реальным делом жизни: достижением частного материального благополучия для себя и своих семей".[244] Государство воспринимается как неизбежное, но полезное «зло», т. к., с одной стороны, оно ущемляет, ограничивает личные интересы и волю индивида, с другой — выполняет функции «стража» и «арбитра» действий граждан, преследующих свои личные цели. От двойственности восприятия и происходит жесткое, строгое и четкое разграничение на сферу частно-личного интереса и государственно-общественного. "Здесь государственная обязанность принимается как уступка некой необходимой силе, хотя бы не зловредной, но все-таки чужой. Уступка эта делается для сохранения той доли своей свободы, которая окажется возможной, а следовательно, охотное согласие принять обязанность обусловливается в личности тем, сколько за это дадут прав".[245] За гражданином признается законное право отстаивать своекорыстный интерес, но требование любить государство, страну совершенно не обязательно и даже нелепо. Вероятно, именно поэтому европейская история не знает народных войн (движение французского Сопротивления в годы Второй мировой войны несопоставимо по масштабу и накалу борьбы с партизанским движением на оккупированной территории Советского Союза). Действительно, если не сильно затронут личный интерес и частная жизнь, то идти воевать за неудачников, за пострадавших и подвергать смертельной опасности высшую ценность — собственную жизнь, без которой не будет и материального благополучия и свободы, не имеет ни малейшего смысла.
Другая характерная черта, присущая и европейцу, и американцу — то постоянное недоверие к власти, критическое отношение к власти и жажда власти, воля к власти. Отчужденное восприятие государства как внешнего, враждебного начала, старающегося поглотить независимого субъекта и включить его в качестве «послушного» винтика в состав единого, всепоглощающего механизма политической системы, и порождает критическое, «свободолюбивое» отношение к властным структурам, стремление ослабить влияние государства и поставить его под строгий контроль. Принцип разделения властей на судебную, исполнительную и законодательную и должен исполнять это требование. Аполитичность (я преследую личные цели, занимаюсь частным делом и мне нет дела до политических игр) сменяется явной заинтересованностью и политической активностью, т. к. "политика и есть конституирование публичного правительства для свободного действия".[246] Вместе с тем, сам принцип власти дает максимальную возможность осуществления своих прав, своей воли, поэтому естественно и стремление к обладанию властью, абсолютной властью. Власть понимается как господство, безграничное могущество, а ведь свобода и приобретается здесь силой и могуществом. "Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего нельзя приобрести без могущества: это уединение и спокойное сознание силы! Вот полное определение свободы, над которым так бьется мир!" Сила родит право, а право требует власти. «Правовое» мировоззрение предполагает юридическую основу власти, но никогда не предполагает моральной. Ограждение собственного жизненного пространства от чужого влияния осуществляется с помощью развитой системы экономических, политических и прочих «неотъемлемых» и «неотчуждаемых» прав и свобод личности. Право, количество прав является критерием свободы индивида, "права выражают высшую степень свободы, возможную в данное время".[247] Потому и свойственно западному человеку щекотливо-трепетное, страстное отношение к «священным» "врожденным" правам личности. Именно политической свободе придается основополагающий, базисный, «онтологический» статус, что, в свою очередь, означает отождествление свободы с конкретной формой государственного устройства, а точнее с «правовым» государством, с демократией. "Политическая свобода должна создавать возможность для всех остальных свобод человека. Политическая свобода есть демократия".[248]
"Человек становится свободным при определенной организации власти и политических институтов, гарантирующих политическую свободу".[249] Отсюда вытекает типичная установка либерально-гуманистического мировоззрения: любая форма государственного устройства, не совпадающая с либеральной демократией, с «правовым» государством, объявляется заведомо тоталитарной. Демократ — это свободная, независимая, самодеятельная личность, монархист — раб по своей духовной сути.
Либерально-демократическая концепция государственного устройства признается наиболее эффективной в деле организации и сохранения индивидуальной свободы и торжественно провозглашается венцом и окончательным итогом политической истории человечества (Фукуяма). Однако, по справедливому замечанию русских философов, в частности Карсавина, демократия (в ее западноевропейском варианте) является переходным периодом между анархией (абсолютной свободой, произволом) и тоталитаризмом (абсолютным рабством). Дело в том, что в «правовом» государстве исходное состояние войны всех против всех сохраняется, но в более благообразной форме — юридического сутяжничества. Оные действия индивидом регулируются жесткими правилами, нормами, законами, нарушение которых воспринимается как дерзостный вызов всему общественному строю. Индивидуальная свобода находится по-прежнему в состоянии постоянной опасности. "Демократия — это область беспрецедентных экспериментов, где исчезают последние вехи уверенности".[250] Зыбкость, шаткость, неопределенность ситуации, анонимность угрозы индивидуальной свободе, страх за окончательную и полную потерю личной независимости порождают стремление к универсальному миропорядку, рационализирующему все стороны социальной жизни, но гарантирующему вполне определенный твердый минимум личной свободы, средств к существованию и достаточно стабильный уровень удовлетворения материальных и духовных потребностей. Для европейской философской мысли всех времен характерен напряженный поиск социальной формулы, позволяющей на научной основе конструировать, просчитывать и контролировать общественную реальность. Свидетельством тому — различные утопические проекты государственного устройства от пифагорейцев и Платона до современных концепций технократических элит. Философская мысль стремится к созданию такого социального тела, которое находилось бы под непрерывным действенным управлением, наблюдением и контролем со стороны компетентного центра, превращающего все существующее в хорошо отлаженный механизм. Но абсолютная регламентация всех сторон человеческой жизни и есть пресловутый тоталитаризм. Так, "…либеральная демократия, с ее культом внеэтнического индивидуализма, готовит себе погибель в своих собственных пределах. Эмбрионы тоталитаризма таятся в подполье либеральной демократии и эмбрионы эти, питаясь всеми пороками непросветленной свободы, быстро обрастают агрессивным телом. Так в недрах свободы имманентно порождаются силы рабства, ждущие лишь своего часа…",[251] часа, когда граждане сами, в силу различных обстоятельств, откажутся от собственной свободы в пользу твердых гарантий социальной обеспеченности и материального благополучия, в пользу сытого рабства.
