Антон Дубинин - Испытание
Но тут наконец одному из ведших удалось-таки действенно ударить его — кажется, в живот — так, что Аймерик замолчал, вернее, захлебнулся свистом, шумно откашливая что-то — кровь? — под ноги, в глину, вниз…
Его заставили разогнуться, подвели. Женщина, стоявшая рядом с Кретьеном, шумно высморкалась в пальцы. Заплакала?.. А может, простудилась.
Теперь два брата — старший и младший сыновья — стояли почти рядом. Голова у Аймерика моталась. Какой же он все-таки здоровенный, наш мессир Гавейн. Он всегда отлично дрался. И тогда — один против шестерых, ради справедливости… Как мне жаль, Аймерик, друг мой, священник, еретик. Как жаль.
«Что же, умрем, сир?»
«Умрем, друг мой. Да пребудет с вами…»
«А тако же и с вами, мессир, тако же и с вами.»
…Если не можешь смотреть — молись и все равно смотри. Этьен, пожалуйста, взгляни на меня еще раз, еще один раз. Ведь ты хотел этого, верно?.. Все будет как ты хотел. Взгляни на меня, видишь, я здесь, я молюсь.
Но Этьен смотрел только в сторону, только на своего порядком побитого брата по вере, который старался стоять вертикально, то и дело сплевывая под ноги темной слюной. Слабый ропот, рокот (…шум воды…) пробегал по толпе, и Кретьен не знал, что стоит впереди иных, даже чуть — на полшага — выйдя еще вперед. Он себя не замечал, его будто бы и не было.
Я — глаза. Глаза и молитва, Pater noster, qui es in caelis, adveniat regnum tuum, fiat voluntas tua[22], и больше меня нет, есть только — о, я все забыл, но этого — нет, кажется, не забыл, хотя и не помню, что значат слова, но у них есть смысл, и он светел… Он светел.
Аймерику на шею уже накинули петлю, и он выпрямился наконец, открылось широкое, бледное, небритое… До безумия вдохновенное лицо. Похоже, что именно сюда он и шел, похоже, он счастлив, дойдя наконец. Наверное, такое же лицо было у Раймона Порше, рыцаря христианского, за миг до того, как голова его скатилась с антиохийских стен. Похоже, этого человека и впрямь можно убить, он к тому готов. Кажется, ему уже ничего нельзя сделать. «Как мне жаль, друг», с болью сказал Кретьен с другого берега, но голос его не перешел через поток, друг не услышал его, он был уже потерян для него и для нашего мира — навек.
— Послушайте, добрые люди, братья наши во Христе…
Его опять ударили, куда-то ниже пояса, бородатый синий рыцарь что-то рявкнул — вроде бы, «Связанного не трожь!», что-то одновременно — («Кончайте же») отрывисто приказал аббат. Конец Аймериковской фразы утонул в их голосах.
— Как за Господа нашего умираем, спасителя Людей, и Его благодарю, что сподобился… Запомните, братья…
Из-под ног его вышибли колоду, но что-то там не успели с веревкой, не то она не выдержала высокого, воинского по телосложению еретика, которого время поста и воздержания ничуть не изменило — он грохнулся оземь под общий полувдох, полувскрик изумленной толпы… Его поднимали, маленький человечек, вертевшийся меж двумя предводителями, обрел наконец свое место в мире, замахал руками, отвлекая внимание на себя, и попытался сказать речь.
Этьен — худой, бледный до серости — открыл рот. Плоть слаба, плоть слаба, Этьенет, но не то дурно. Хуже всего, что и дух безнадежно слаб. Делай же, делай, что должен, потому что другого времени уже не будет, но дело не в том… Дело совсем в другом, совсем…
…Но из горла юного Облаченного вырвалось только сухое шипение. Голос куда-то девался, проклятая плоть опять подвела. Кретьен отстраненно удивился, услышав громкий, спокойный голос, говорящий в хриплой тишине, и понимая со всей холодной ясностью, что голос этот исходит из его собственных губ.
— Дайте же ему пить. Он хочет говорить. Дайте ему воды.
Вокруг него тут же образовалась звенящая пустота. Шарахнулись, как от прокаженного, и черноволосый человек стоял впереди толпы совсем один, не видя этого.
— Дайте ему сказать, — повторил Кретьен еще раз, впервые слыша свой голос так, как, наверно, воспринимали его сторонние люди. Голос у него оказался немного выше и глуше, чем он сам о себе предполагал.
Аббат — высокий и белый — резанул незнакомца взглядом, рыцарь, безошибочно узнавая равного по сословию, удивленно поднял брови. За миг неловкого молчания каждый из них принял решение, но прелат успел первым.
— Пусть скажет. Кто здесь…
(дождь, дождь, ложь, смерть, не помочь)
— …здесь может испугаться речей какого-то еретика?.. Скажи, если тебе есть что сказать, кроме хулы на истинного Бога.
Девочка, может быть, та же самая, светоносица. Может быть — другая, но тоже босая, серенькие волосы свисают из-под капюшона, полосатая одежка. Она боком, кривенько выбралась из толпы, поднырнула под Кретьенов локоть, подбежала — маленькая, тощая, сосредоточенная. Деревянная чаша из ее рук ткнулась в лицо Этьену, он жадно всосал воду одним длинным глотком, прихватив зубами щербатый край; половина воды расплескалась, по подбородку потекли кривые струйки, закапали на грудь.
Странно, что все было так хорошо видно. Кретьену с его плохим зрением сейчас даже не приходилось прищуриваться. Странен он был, и странна была его поза — почему-то властная, со скрещенными на груди руками, ноги — на ширине плеч. Это чтобы не упасть от качки.
Кому же, ответьте мне, прислуживали граалем?
О злосчастный Персеваль, знай — граалем служили королю…
Босая девочка отступила (и прекраснейшая из дам, вся в сиянии, снова проследовала мимо Персеваля в шествии, и несла она грааль обратно…), нелепую угловатую ее фигурку, опущенное страдальческое личико закрыл дождь. Этьен вскинул голову, — волосы, еще сильнее потемневшие от влаги, налипли на лоб. Вот теперь они с Кретьеном наконец встретились глазами, и пока связанный говорил, свободный слушал его, и понял, что тут оказалось к чему, и прикрыл глаза от боли, и вновь увидел то, что случилось уже давным-давно.
…Витри, лето, жара. Яркий свет, пыльная улица, надо успеть. Полоса реки, загустевший воздух, в горле песок — или просто страх. Этьен, я иду. Держись, Этьен, — держись-вот-я-иду-к-тебе…
И повисший в раскаленном воздухе, оглушительный, заливающий мир белый звон.
А голос Этьена неверен, но он говорит, выхаркивая слова, как кровь, и сухой, тихий его голос потрясающе красив, и нет того, кому не стало бы очень страшно от его звука. А может, и есть.
— Я хотел бы… Я прошу позволения доказать истинность моей веры. Я докажу… испытанием водой. Если вы решитесь. Испытанием водой.
Так, Этьенет. И один я изо всех стоящих здесь понял, чего ты хочешь. Ты хочешь задать вопрос, тот самый, единственный, на который тебе нужен ответ только от Самого Господа. А от других людей ты его принимать не можешь, даже если они говорят, что знают правду. Тебе очень страшно, ты боишься и боли, и смерти, и — правды, но ты не можешь более без нее. Блаженны алчущие правды, ибо они насытятся. Но лучше бы тебе не делать этого, Этьенет. Лучше бы тебе… впрочем, нет, нет, спроси Его. Спроси. Credo in Spiritum Sanctum, remissionem peccatorum, carnis resurrectionem, vitam aeternam. Брат мой, так было всегда. In vitam aeternam.[23] Не все умрем, но все изменимся.
…Этьену связали ноги. Руки еще раз перекрутили за спиной. То же проделали и над Аймериком, впервые в жизни последовавшим за младшим сыном своего отца — он тако же потребовал испытания. Связанных в полном молчании подтащили к обрывающемуся глинистому берегу, воды не было видно, только голос ее что-то твердил неумолчно и слезно сквозь растущий белый звон — и там на последний миг оставили в покое.
Если выплыл — значит, праведник. Значит, Господь его спас. Значит, ответил тебе «да» на вопрос о твоей Церкви, но — я бегу к тебе, Этьен, держись, продержись… Я не успеваю, я смертельно опаздываю, воздух слишком плотен, и тело держит меня, не давая успеть, и оно раздваивается. Еще немного, и я не смогу это держать, я развалюсь надвое. Один мой глаз видит город Витри, там лето и день, и я бегу. А второй видит тебя на берегу, Этьенет, и я не двинусь с места. Не смогу прервать того, что говорит тебе Господь.
Этьен стоял на берегу, покачиваясь, связанный в лодыжках — до щиколоток, и в коленях, и скрученные веревкой его руки казались совсем неживыми по виду неподвижных согнутых пальцев. Он стоял на берегу, спиной ко всем, и по выражению его сведенных судорогой лопаток Кретьен понял, что ему очень страшно. И еще — что он молится. По неподвижному, скованному рисунку острых плеч Кретьен даже понял, что именно за слова сгорают у него на губах, словно услышал его говорящим. «Отче наш, сущий на небесах…» Это тот, Этьеновский «Отче наш», да, «хлеб наш сверхсущный», да, голодный мой, Он накормит и тебя. Ибо Его есть царствие, и сила, и слава вовеки. Кретьен поднял бесчувственную руку, перекрестил брата в спину.
В этот миг Этьена и столкнули вниз.
