Александр Константинович Белов - Мужские рассказы
Константин понял, что теория победила окончательно.
— Вы, должно быть, забыли, я бывший трюкач. Так что подняться на балкон третьего этажа для меня не оказалось сложным делом. Тем более, что до этого, по вашей милости, мне пришлось таким же манером залезать и в наш номер. Я не такой дурак, чтобы сообщать о потере своего ключа дежурной по этажу. А мой вчерашний клиент мирно спал, вдыхая свежесть майской ночи. Он, как и вы, предпочитает спать с открытым балконом… Трость вместе с вашим товарищем уже полтора часа как в милиции. По телефону звонить я тоже умею. Они взяли его тёпленьким. Прямо из постели. Теперь будем ждать, когда наш артист «расколется»…
— Проклятая жизнь! — вдруг сказал Горбовский. — Если это вообще можно назвать жизнью. Если можно жить, когда нет денег даже на то, чтобы купить уголь для печки, когда всё время болеют дети и по ночам в подушку плачет жена… А у того гада — трёхкомнатная квартира.
— Это ещё не повод для того, чтобы убивать человека. Как видите, отсутствие совести обходится нам дороже всего. Отсутствие собственности не идёт ни в какое сравнение с тем, во что нам может стать нравственная нищета.
Воспитание чувств
И почему это, когда у меня появляется редкая возможность выспаться, я обязательно кому-то нужен? Звонили в дверь. Я сполз с дивана и, подобрав сброшенный вчера на пол халат, поплёлся в прихожую. Что за напасть такая! Одно утро в неделю, когда можно не вставать по будильнику и вот… Звонок снова резанул по тишине квартиры.
— Иду! Чёрт бы вас побрал…
А-а, знаю кто это. Знаю кто это может быть. Домработница. У меня завелась лишняя десятка, и я решил освежить своё бытие уверенной женской рукой. Иногда полезно посмотреть, как эту жуткую работу выполняют другие.
На пороге квартиры стояла женщина, какие в изобилии рассеяны по улицам, магазинам, автобусам, прачечным и дешёвым распродажам. Какие носят простые имена, не пьют «Шато Дюваль» и не пользуются по утрам услугами косметических салонов.
— Заходите.
С каким-то внутренним усилием она переступила через мой порог и облаком чужого и постороннего тепла тронула мою прихожую.
— Значит так, делайте здесь всё, что сочтёте нужным, из расчёта одной десятки за работу, а я пошёл умываться.
Женщина попыталась что-то сказать, но я отнёс это на счёт её несообразительности.
— Ну что, — крикнул я из ванной, погружая своё лицо в пузырчатую мыльную пену, — справитесь?
— С чем? — переспросила она из прихожей.
О, боже мой. Это такие голубушки, которым всё нужно растолковать, вдолбить, ткнуть пальцем. Которые долго не понимают, чего от них хотят, зато потом запоминают один раз и на всю жизнь. Знаю я эту породу.
— Хотя бы посуду помойте!
В тусклом зеркале напротив отпечатался бреющийся мужчина, весьма сред ней наружности, с облезающим фасадом и болезненно опухшими глазами. Недосыпание всегда делает меня похожим на какого-то лесного зверька. Я утёр полотенцем возбуждённые щёки и дал лицу остыть в сандаловом масле. Пришла пора вступать во владение этим пыльным и зачарованным миром. Миром моих прихотей и привычек, моей совести и моего душеприкаяния. В общем, всем тем, что осаждало на себе мгновения, часы и годы жизни. Десять шагов по коридору от одной двери до другой. Ещё три шага в сторону, к двери на кухню. И эта пара дверей, используемая обычно по утрам и вечерам, по случаю надобности.
Это был мир мышиных шорохов и мутной домашней живописи в рамах фальшивого модерна, литературных журналов с никому не нужными творениями прозаиков и облупившимся лаком на старом пианино, мир протёртых на мальчишеском ринге боксёрских перчаток и моего потускневшего офицерского мундира с давно увядшими звёздами на погонах. Мир фамильной интеллигентской неприкаянности и наследственной социальной чахлости.
Иногда во мне поднимался бунт крови, вой духовного голода и приступ совестливости. И тогда в этом мире звенели трубы перемен. Я запалил фитиль духовного пожара, но пожар не занимался и мало-помалу истлевал. Мир стоял на месте. Я оставался в нём, он оставался во мне. По воскресеньем, если не ставили в наряд или не дёргали проверками, можно было не вставать по будильнику. По воскресеньям мы слетались стаей помятых коршунов на грибные жюльены в кабак Дома журналистов. На хорошее вино. И потом колесили от кабака к кабаку, пока не наедались вдоволь мелкостатейных проблем каждого из нас поодиночке и окончательно не задували свечу своего хмельного вдохновения.
Пора было вступать во владение этим миром… Женщина гремела на кухне посудой. Дело, видимо, пошло.
За окном мягкими лапами осторожности ступала весна. Раскисли снеговые навалы, поплыли талым подтёком. Дышалось свободою, бунтом желаний и обострённостью чувств. Я закрыл форточку, оделся в воскресные обноски и пошёл на кухню. Женщина воевала с тарелками. Её легкое тело, подёрнутое призраком какой-то платяной нарядности, сразу нашло во мне отклик. Надо же, что порой скрывается на улицах под демисезонно-шерстяной неприглядностью.
Она обернулась:
— Я поняла, что вам нужно помочь с посудой?
— Правильно поняли, — подтвердил я, усаживаясь на табуретку.
Она с лёгким смущением обратила своё внимание к работе. Я равнодушно потупил взгляд. Край её взгляда задел движение моих глаз и отразился в них своей выразительной трогательностью.
— Хотите вина? — почему-то спросил я.
— Вы алкоголик?
Я удивился:
— Почему обязательно алкоголик? Хорошее, дорогое вино — символ человеческой культуры. Алкоголизм же — крах этой культуры, её распад и приговор.
— Как всё фальшиво!
— Почему?
— Потому что это не ваши мысли и не ваши чувства и не ваши традиции. Вы итальянец? Или, может быть, француз?
— Я русский, но…
— Но мыслящий по-итальянски. Она ещё раз обернулась.
— Значит, по-вашему, вино способны оценить только французы с итальянцами? А для нас — это безоговорочный порок, и ничего кроме пагубы?
Она ответила не задумываясь:
— Любую вещь оценить может только тот, кто понимает её ценность. Но чтобы понимать ценность вина, мы должны были бы выращивать виноградники и столетиями подбирать единственно верное сочетание сортов винограда для его выжимки. Разве не так? Для нас же вино — это либо элемент праздничности и особого священного таинства, либо — символ человеческой ничтожности и алкоголизма.
— До чего категорично. Давайте представим, что у нас праздник.
— Праздники нельзя представлять. Их смысл в том, что они реальны, редки и потому долгожданны.
— С вас можно писать учебники. Хрестоматийная праведность. Не знаю, как у вас, а у меня сегодня праздник, — сказал я обречено.
— Сегодня праздник у вашей посуды!
— Да, я подозреваю, о чём вы думаете. О чём вы можете думать. Вы думаете, что груда немытой посуды характеризует её хозяина.
— Конечно, характеризует.
— У меня сегодня день бунта, бытового протеста. Просто я решил посмотреть, как с этой работой справляются другие. Она покачала головой:
— Нет, дело не в посуде.
— А в чём?
— Хотите о себе послушать?
В её взгляде промелькнуло саркастическое лукавство.
— Это звучит как приговор.
— А это и есть приговор. Разве вы не выносите себе приговор каждое утро, поднимаясь с постели?
— Представьте себе, нет.
— Какой же вы тогда мужчина?
— Боже мой, какие слова! Неужели всё так серьёзно? Я снова встретил её взгляд. Снова наткнулся на глаза Синего льда. В почти неправдоподобной красоте этих глаз таилось удивительное, идеальное совершенство не понятной мне женской натуры. Взгляд собрал с меня черты индивидуальности и изрёк: “Вот — мужик, типичный слепок самодовольства, блажи, лени и ещё невесть чего”.
— Не слишком ли вы прямолинейно судите мужчин?
— Не слишком, — сказала она, понимая о чём идёт речь. — Вы ведь себя вообще не подвергаете суду, как выяснилось.
— Я считаю самобичевание проявлением комплекса неполноценности.
— Комплекс неполноценности проявляется в другом, — не согласилась она.
— Интересно, в чём же?
Она улыбнулась широко и открыто:
— Ну, например, в выборе для себя дела по плечу. Мужчина никогда не должен устанавливать для себя рубеж своих возможностей. Да мало, ли в чём ещё. Вот пример, — она подняла глаза на стену, — мужчина, держащий дома свои фотографические портреты, — явный страдалец комплексом неполноценности.
— Это мой отец, мы с ним просто очень похожи. А почему вы не говорите о женской неполноценности? Или в сознании женщины такого понятия не существует?
— В сознании женщины существует потребность реабилитировать себя в своих собственных глазах. Сознание женщины — более чуткий механизм измерения всего совершенного и несовершенного. Мужчина видит мир красками цветов, а женщина — оттенков. Женская неполноценность — это оттенок, а мужская — сочный окрас.
![С. Виноградов - Логика. Учебник для средней школы. [Издание восьмое. Утверждён Министерством просвещения РСФСР.]](/uploads/posts/books/192729/192729.jpg)
