Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
— О чем идет речь, благородная донна? — спросил он. — Хотя чем я смогу помочь, если даже вы уступили в споре?
— Наша подруга, — сказал Браччиано, — любит время от времени высказывать парадоксальные мнения. И для нее мало заставить смущаться более слабых, как я например; она идет гораздо дальше и хочет пристыдить нас. Так, сейчас донна Виттория пыталась убедить всех, что мир, заключенный святым отцом с Пикколомини, — это благо.
— Кроме того, она обвиняет нас в том, — подхватил Фарнезе, — что мы сами создали эти банды, оплачиваем их и одновременно зависим от них.
— Я только считаю, — возразила Виттория с живостью, — что все эти бунтовщики, ссыльные, разбойники и отверженные обществом люди в нашей сумятице просто необходимы. Почти все наши законы утратили силу, каждый делает, что хочет, обладающий властью может удовлетворить любую свою прихоть, и никто не смеет перечить ему; что было бы с нами, если бы это сословие отверженных, переросшее сейчас в большую самостоятельную силу, не тормозило в какой-то мере произвол и не сдерживало его? Правда, все эти люди преступили закон, но он слишком слаб и бессилен против них. Как и само государство, которому они открыто заявляют: «Это государство мы объявляем низложенным. Истинное государство здесь — в лесах, полях и горах. Оно основано на свободе и не признает все ваши ограничения и условности, которые вы называете законами! Все, кто ценит свободу, должны прийти к нам. И чем больше нас будет, тем скорее она победит. Мы создадим новую конституцию, новое отечество. Пусть жалкие, ничтожные корыстолюбцы и трусливые эгоисты прячутся от нас за своими ветхими стенами и изъеденными червями законами, в которые сами больше не верят». Действительно, то, что мы сейчас переживаем, — это иллюстрация к первой книге великого падуанца Ливия{112}, чьи рассказы скептически объявляют сказкой. Толпы сосланных независимых людей основали сильный Рим, из их крови и плоти вышли властители мира, которые пронесли свои законы и волю по всему свету. Если когда-нибудь над этими свободными людьми одержат победу сидящие взаперти и трусливые, то наверняка погаснет последняя сила Италии. Ибо это не рабские ватаги какого-нибудь Спартака, а настоящие аристократы, воспитанные в изобилии; правда, перед теми дрожал крепкий, основательный Рим, но всё же покорил их наконец; у нас же каждый робеет и дрожит, отчаявшись в себе, не оказывая сопротивления. Но, может быть, эта равнодушная слабость принесет победу, поскольку возмущенные государством часто бывают возмущены против самих себя и борются друг с другом гораздо серьезнее, чем солдаты и наемники государства против них. Таким образом, эти свободные люди состоят также и на службе у здешних и иногородних властителей и оплачиваются ими и время от времени воюют друг с другом. У каждого из вельмож есть своя банда, на которую он может рассчитывать, постоянно готовая оказать ему помощь в борьбе против государства и любого другого тирана. Так, меч, который должен уничтожать зло, удерживается другим власть имущим, и отверженные становятся настоящими защитниками нашей жизни и нашей безопасности, сдерживают тиранию и произвол, но совсем по-иному, нежели наши законы, над которыми сильный только смеется. Собственность, жизнь и свобода в опасности, подстерегающей их со всех сторон, но, не будь этих разбойников, всё, несомненно, оказалось бы во власти самого жесточайшего произвола.
— Плохо, если дело обстоит именно так, — промолвил Браччиано.
— Есть, конечно, доля истины в столь поэтическом выступлении, — заметил Фарнезе. — Если уж эпоха выбрала какое-то определенное направление, какое бы оно ни было, то тот, кто плывет в общем потоке, не сможет выбраться из него или противостоять ему. Умный, напротив, оценит все преимущества, сумеет извлечь пользу из своего положения и дождется лучшего времени: время — великая сила, только оно одно способно умерить терзания души, боль потери; бурлящий поток успокоится и вернется в свое русло, а с ним затихнут скорби и несчастья, буйство и страсть.
— Однако именно благодаря наводнению, — вставил герцог Браччиано, — засохшая земля превращается в плодородную, а некогда цветущие пашни и луга, наоборот, становятся пустыней. Спокойствия, однажды нарушенного, уже не вернуть. Искусством управлять стихией, способствуя добру и приуменьшая наносимый вред, владеют лишь очень немногие — это большая редкость.
— Да, наверное, это дар, — заметила Виттория. — Но ни один большой талант не расцветет в одиночестве. Он — подобно деревьям в горах — растет и зреет в гуще других деревьев. Так же, вероятно, обстоит дело и с искусством управлять. Одна личность ведет за собой другую, пробуждает и укрепляет ее. Это как эпидемия, которая приходит неожиданно, и никто не может сказать, откуда и почему она появилась, а с течением времени исчезает так же незаметно, как и пришла. Разве можно их сосчитать, всех этих великих мужей, которые жили за полвека до моего рождения? Ариосто, Бернардо Тассо, Макиавелли, Бембо, Аннибал Каро?{113} А Рафаэль, Буонаротти, Тициан, Корреджо{114}, Джулио и бесчисленные артисты и художники всякого рода? Разве у Карла V не было противников — Юлия II, Льва X и многих прекрасных кардиналов? Не присоединить ли мне еще к этим высоким умам и проклятого Пьетро Аретинца? Наверное, нужно назвать Гвиччиардини и Леонардо да Винчи{115}, а также Франциска I и многих князей того времени. Нельзя забывать и остроумного, глубокомысленного Помпонация{116} из Падуи, учителя Спероне, и сотни великих мыслителей. А что теперь? Но не позавидует ли и нам спустя пятьдесят лет грядущее поколение, ведь у нас всё же есть Торквато Тассо, Елизавета Английская и еще несколько блестящих имен?
— Мы, кажется, намерены, — заявил Фарнезе, — восхвалять и великих еретиков?
— Мы здесь в дружеском кругу, — резко возразил Браччиано, — так глубоко инквизиция до сих пор еще не вторгалась.
Кардинал улыбнулся и ответил:
— Мне можно доверять, я не являюсь другом инквизиции и тех строгих мер, которые зачастую, может быть, без нужды выдают за целительные средства.
— Я слишком незначительная фигура, — спокойно продолжила Виттория, — чтобы мое мнение кто-то мог принимать во внимание. Но мне кажется, даже церковь уступает свои позиции с первой половины нашего века, как и искусство управления государством, наука, живопись и поэзия. Уже со времен Александра VI в делах веры появилось свободомыслие, предшествовавшее всем нововведениям в Германии и Франции. Если бы великие папы и кардиналы, терпевшие свободолюбие и атеизм, который сами же поддерживали, были не так легкомысленны, если бы они больше ценили свое достоинство, я назвала бы то время золотым веком свободы, поэзии и мысли. Большая часть людей перестала бояться гонений, церковь должна была с этим согласиться и пойти навстречу новому, восходящему времени: духовенству нужно было изменить свой образ жизни, и, убрав многие устаревшие догматы, объединиться с выдающимися умами — таким образом можно было бы избежать ее раскола. Но умный презирал, наивный бранил симптомы нового, так ушло благоприятное время, и теперь вместо изменений к лучшему воцарились суровые порядки, ненависть и дух преследования, уничтожая всё в этой, до сих пор такой веселой жизни. После Павла IV, благочестивого Пия IV и сурового Пия V у нас теперь мягкий и человечный Григорий, наш святой отец, властитель, который не должен выпускать и ослаблять поводья, вложенные ему в руки его предшественниками. Да, я хотела бы вернуться в то радостное прошлое, когда наши родители без страха думали и говорили о церкви. В жизни и так достаточно горя и печали, мы и так ограничены и связаны со всех сторон, — поэтому надо бы дать простор игре и делу, поэзии и философии для развития самых благородных сил.
Фарнезе встал, смущенно улыбаясь. Он поцеловал руку говорившей и промолвил:
— Прошу вас — не так громко и открыто, ведь нельзя заранее знать, с какими дополнениями и искажениями ваши слова будут разнесены по округе.
— Но уж точно, никем из этого благородного окружения, — заявил Браччиано, поднимаясь, чтобы попрощаться. Он помедлил перед Витторией, взял ее руку и долго держал, не поднося к губам.
— Во всём вы велики — и в мыслях тоже, — сказал он наконец. — И всегда стоите в стороне от толпы в блеске своей исключительности. Вы должны были бы стать Семирамидой, чтобы заявить упрямому и мелочному миру, на что способны сердце и ум великой женщины.
Пеполи покинул зал вместе со всеми, а Виттория пребывала в смущении и недоумении: откуда герцог Браччиано, с которым она знакома так недолго, может знать стихотворение ее юношеских лет — тех прекрасных дней в Тиволи, стихотворение, по ее мнению, такое незрелое? Только добродушный Капорале мог рассказать ему об этом.
