Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
По окончании этих предварительных операций матрона закуталась в длинный и широкий плащ из тончайшего полотна. Затем умыла лицо и руки благовонной водой, почистила зубы порошком из жженой пемзы, розовых листьев и мирры, не побрезговала и некоторыми другими косметическими средствами для ухода за ресницами и бровями, после чего велела зашнуровать себя в кожаные повязки, главное назначение которых состояло в придании груди известной величины и формы. После того, как бюст был зашнурован в полном соответствии с желаниями его владелицы, пришла очередь другой, не менее ответственной процедуры. На ноги красавицы, достойные резца самых великих скульпторов в истории, начали надевать полусапожки с вышитыми золотом подошвами и длинными ярко-красными ремешками с золотыми застежками, на которых сверкали драгоценные камни. Весь этот утренний туалет матроны возлагался на служанок, причем каждая из них специализировалась в чем-то одном, хотя при необходимости могла заменить подругу, если с ней что-то произошло, что с рабами случалось довольно часто.
Но вот рабыни приступили к самой ответственной процедуре во всем утреннем туалете — они занялись прической госпожи. Это требовало немалого умения. Сначала волосы завивались нагретыми щипцами, отчего шевелюра напоминала море во время шторма. Потом начиналось легкое расчесывание множеством гребней, приглаживание щеткой, а в завершении острой золотой булавкой делался пробор. Работа эта была довольно сложная и даже в чем-то ювелирная, требовавшая кроме отточенного мастерства еще и должной осторожности, потому что при малейшей неловкости одной из рабынь, гнев красавицы Цецилии мог обрушится на всех вместе.
На этот раз жена претора Сицилии было особенно не в духе. Зеркало в котором отражались все ее прелести, не утешало ее, на тонких губах не было обычной улыбки самодовольства, глаза гневна сверкали, мысли блуждали где-то далеко. Несчастные рабыни видели все это и внутренне трепетали. Они ждали грозы, и гроза действительно разразилась. Одна из служанок матроны, Сабина из Галлии, захваченная римлянами еще ребенком и превращенная в невольницу, имела неосторожность уронить зеркало, конечно от страха и внутреннего волнения. Произошла отвратительная сцена. Красавица Цецилия в мгновение ока превратилась в фурию. Глаза ее сузились, рот исказился от злобы, она вскочила с кресла и ударила Сабину по лицу с такой силой, что несчастная девушка упала на пол, как подкошенная. Тогда разъяренная матрона с пеной у рта принялась бить неловкую служанку куда попало. Не удовлетворившись всем этим, она пустила в ход длинную золотую булавку, которой исколола все тело и лицо злополучной Сабины. К счастью последней, в самый разгар избиения в гинекее появился слуга, посланный мужем Цецилии Луцием Лукуллом, которому понадобилось немедленно увидеть свою супругу. Матрона оставила Сабину в покое, торопливо поправила свою прическу, растрепавшуюся во время избиения служанки, одела великолепную столу[106] и накинула на нее паллу,[107] вышитую золотом. За несколько минут на шею было надето ожерелье, в уши серьги, грудь украсилась медальонами, руки браслетами и кольцами.
Богатые патрицианки и Цецилия в их числе, не умели и даже не считали нужным сдерживать себя, они были не в состоянии умело скрывать охватившие их чувства. Прекрасная матрона ненавидела своего супруга и, естественно, не могла похвастаться постоянством чувств. Тем не менее мысль о разводе даже не приходила ей в голову. На явный скандал она могла пойти разве что под влиянием неудержимой, безрассудной страсти к любовнику, потому что, как истинная римская аристократка, она сохранила верность многовековым традициям своей касты и в глазах общества стремилась оставаться законной и всеми уважаемой супругой сицилийского претора, не желая никого посвящать в свою интимную жизнь, в тайны тех поступков, которые она совершала тайно, а не явно. Именно эта ее безграничная гордость и была причиной некоторой боязни, которую она испытывала по отношению к мужу, который по римским законам мог выгнать ее из дома, сказав знаменитое «уходи, жена». К этим словам иногда супруг прибавлял и другие «свое забирай с собой». Кроме того, муж имел право удерживать шестую часть приданного жены, если изгнание последней основывалось на доказательствах ее неверности, и одну восьмую, если не было никаких доказательств, а только лишь смутные подозрения ревнивого супруга.
Претору Сицилии было прекрасно известно о том, какие чувства его супруга питала к Тито Вецио, он имел и нравственное и юридическое право сказать своей прекрасной Цецилии: «уходи, жена», но не делал этого, желая избежать громкого скандала, которого боялся не меньше, чем его законная половина.
Луций Лукулл, приятель будущего римского диктатора Суллы, был далеко не молод. К тому же природа как-то не подумала о том, чтобы наградить его красотой. Высокого роста, худой, совершенно лысый в свои пятьдесят с лишним лет, с морщинистым и весьма малопривлекательным, если не сказать безобразным лицом, он представлял совершенную противоположность своей молодой и прелестной супруге. Сознавая, как умный человек, все свои недостатки, он, скрепя сердце, вынужден был уступить право первенства в отношении прелестной Цецилии молодому и красивому юноше, вожаку римской молодежи Тито Вецио, хотя, как старый, ревнивый муж и чистокровный римлянин, он ненавидел соперника всеми фибрами души. Таковы были отношения супругов в тот момент, когда претор Сицилии пожелал говорить со своей женой. По окончании туалета последней он, конечно же, был приглашен.
— Сегодня ты что-то особенно рано встала, — сказал Луций Лукулл, целуя руку Цецилии. — В твоей гостиной еще не видно этих назойливых поклонников и ценителей твоей красоты.
— Да, сегодня я дурно спала, мне что-то нездоровится. Меня тревожили какие-то странные сны, я постоянно просыпалась, мне все казалось, что занимается заря и я порывалась встать с постели, хотя на самом деле было совсем темно. Надо выйти на свежий воздух, развлечься, быть может это принесет мне облегчение, — томно отвечала Цецилия.
— Мне кажется, это последствия посещения цирка. Несколько часов на холоде, тревожное состояние духа — все это сказалось на твоем здоровье, — говорил с притворной нежностью Лукулл, — но это пройдет, успокойся. Сказать тебе по правде, я больше беспокоюсь, когда ты проводишь бессонные ночи. Кстати, где ты была прошлой ночью?
— У Семпронии.
— А третьего, дня?
— У нее же.
— По видимому, твоя приятельница Семпрония не слишком скучает в отсутствие мужа. Впрочем, это личное дело ее и моего приятеля Гортензия. Я же должен сказать, что единственный человек, которому удалось возбудить ревность в сердце Луция Лукулла — это некий красавчик, недавно возвратившийся из Африки. Этого счастливчика Лукулл действительно ненавидит, а на остальных тупоголовых обожателей он не обращает внимания.
— Что это, угроза?
— Нет, это не угроза, а дружеское предупреждение для тебя и твоего приятеля, которое мне кажется очень кстати. Два года подряд в Риме было много разговоров о любви какой-то матроны к одному молодому ветреному человеку. Доброе имя мужа страдало, он был глубоко, кровно обижен и обдумывал разные способы, чтобы избавиться от надоедливого соперника и не решаясь сказать об этом своей прелестной супруге. К его огромной радости вдруг разразилась война в Африке и молодой любовник умчался туда искать славы на полях сражений. Муж несколько успокоился, тем более, что его достойная супруга, казалось, не слишком скучала в отсутствие милого. Она с головой окунулась в обычные развлечения и наслаждения. Муж, конечно, не препятствовал ей в этом, напротив, был даже очень рад тому, что жена его так быстро забыла о предмете своей страсти. Но вот война в Африке закончилась, и снова появляется этот молодой человек, служивший помехой семейному счастью. Его находят еще красивее, умнее, любезнее, чем он был раньше, а может быть и еще влюбленнее. Матрона снова воспылала к нему казалось забытой страстью. Злые языки стали распускать по городу слухи, что в одну темную ночь видели носилки какой-то таинственной матроны в местах, весьма удаленных от дома ее приятельницы Семпронии. Высказав все это, — продолжал претор суровым тоном, — я считаю своим нравственным долгом обратиться лично к тебе с откровенным заявлением. Советую тебе, милая Цецилия, иметь в виду, что супруг твой, претор Сицилии Лукулл вовсе не из тех людей, которые готовы безмолвно переносить оскорбления и в одно прекрасное утро дочь Метелла может быть отправлена назад к родным, словно дочь простого римлянина.
— Нет, я тебе не верю, ты не посмеешь этого сделать! — с ужасом вскричала Цецилия. — Ты не решишься поступить с богатой и влиятельной сестрой нумидийского героя так, словно она дочь последнего плебея. У тебя не хватит на это мужества. К тому же этот шаг привел бы к неблагоприятным для тебя последствиям.
