Владимир Аристов - Ключ-город
Правду, может быть, говорил боярин Трубецкой царю Борису — отдаст неизвестный, что именует себя законным государем Димитрием, Смоленск польскому королю, долго не выжить тогда панов из крепкого города. Вспомнил черных людей, умиравших от голода, и горделивые мысли, что город будет стоять века памятником ему, мастеру Коню, и безвестным черным людям, что воздвигали неприступные башни.
Прибежал Фролка, рассказывал о том, что творится в Москве. Люди Шуйских и других бояр, ненавистников Годуновых, наученные хозяевами, разбили и разграбили дома Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых и остальных приближенных покойного царя Бориса. Челядинцев разогнали, самих бояр заковали в железо и отдали за приставы. Хотели было выпить меды и вина в государевом дворце, отстоял погреба боярин Богдан Бельский: «Не дело государевы меды распивать. Чем потчевать будем государя Димитрия Ивановича, законного российского государя, когда в Москву придет? Ступайте в дома к Борискиным любимцам докторам-немчинам, у них вина, медов и всякого добра припасено довольно, то себе возьмите».
Докторов-иноземцев Богдан Бельский ненавидел люто. Не мог забыть, как по Борисову приказу за неосторожное слово царский доктор, шотландец Габриель, волосок по волоску выщипал ему бороду, длинную и благолепную, какой не было ни у кого во всей Москве. За то и мстил опальный боярин иноземным докторам. Из царских лекарей не тронули одного голландца Шака, — за него крепко стал Василий Шуйский, пославший верхоконных челядинцев отстоять лекарево добро. Именем князя уверили боярские люди кинувшихся было грабить хмельных холопов, что немчин Шаков царю Борису не наушничал и зла никому не чинил. Если же всех докторов-иноземцев извести, приключись государю Димитрию Ивановичу хворь, лечить будет некому.
Фролка, пересказав вести, ушел. В оконнице посинела слюда. Федор распахнул оконце, опустился на лавку. В хоромину хлынула вечерняя прохлада. Ветер доносил слабые человеческие крики и хмельные песни.
Во дворе послышался голос Фролки и скрип ворот. Должно быть, вернулась с богомолья Софья. Федор вышел на крыльцо, увидел во дворе в сумерках возок, у возка темный опашень Софьи и мамку Овдотьицу. Софья поклонилась Федору в пояс, нараспев выговорила:
— Здоров будь, хозяин Федор Савельич! — Заохала, стала рассказывать о мужиках, было остановивших возок под самой Москвой. Узнав мастерову женку, мужики тотчас ее отпустили. Мамка сказала:
— Из деловых людишек те мужики были; люб ты им, деловым, Федор Савельич. Ватаман ихний так и молвил: «Сегодня-де черным людям вольно. Не единого боярина да боярыню растрясли, а у тебя, мастерова хозяйка, волоса не тронем, езжай со господом!»
Федор подхватил на руки Анницу и Ульянку, пошел в хоромы.
9
Фролка сказал: пришел мужик, говорит — камнеделец, просит хозяина поставить к делу. У крыльца, когда вышел, Федор увидел Михайлу Лисицу. Лисица стоял, улыбаясь серыми с золотинкой глазами, на плечах дырявый озям, из прохудившихся лаптей выглядывают голые пальцы. Поклонился, не снимая колпака, веселым голосом, будто не пять лет назад, а только вчера видел мастера, выговорил:
— Здоров будь, Федор Савельич!
Федор сказал, чтобы шел в хоромы. Из сеней выглянула Софья, покосилась на рваный Лисицын озям, покачала головой. «Когда хозяин с черными мужиками водиться перестанет, — от всей родни срам».
В горнице Федор велел Лисице садиться, сам сел рядом.
— Рассказывай!
Михайло усмехнулся усами:
— Чего, Федор Савельич, рассказывать. За пять лет воды утекло много, всего не перескажешь. — Поник грустно головой. — Не довелось мне в Смоленске городовому делу научиться. Вместо того пришлось к самопалу да сабле навыкать.
Федор расспрашивать Михайлу не стал. Догадался, что, убежав в Смоленске с Хлопком из-под кнута, Лисица, должно быть, казачил с лихим атаманом. Хлопка видел два года назад, когда израненного привезли его в Москву и при народе повесили у Фроловских ворот. Сказал:
— Палатному делу научиться время не ушло. С троицы начну боярину Милославскому ставить каменные хоромы. Грамоте и чертежу буду научать, как и в Смоленске. Жить у меня на дворе будешь.
Лисица поднял голову:
— На добром слове, Федор Савельич, спасибо. Пристанище себе найду в слободе. — Тихо: — Не было бы тебе от подьячих прицеп.
— Ладно, об этом еще размыслим. Время мне к боярину Милославскому с чертежом идти. Ты к храму Нерукотворного спаса бреди. Найди Никифора Молибогу, скажи, велел-де мастер к делу поставить. — Пошарил в кошеле, отсчитал полтину. — Возьми на прокорм да из платья чего купить.
Никифора Молибогу Михайло нашел, как и говорил мастер, у церкви Нерукотворного спаса. Когда пришел Михайло, он стоял у заалтарной стены, задрав огненную бороду, смотрел на мужиков-белильщиков, беливших храм. Выслушав Михайлу, Молибога потер лоб:
— Деловых мужиков, каменщиков, хватает, да если Федор Савельич велит, к делу тебя поставлю. — Прищурил глаз: — Беглый, что ли?
Михайло неохотно ответил:
— Хозяин в голодные лета отпустил.
— Из беглых, так не таись. У мастера под началом холопов беглых немало. Да о том Федор Савельич только ведает да я.
Уговорившись с Никифором становиться к делу с завтрашнего дня, Михайло побрел к Красной площади. Из харчевых изб высовывались бабы в дерюжных фартуках, зазывали народ. Лисица завернул в избу поплоше. Баба-харчевница покосилась на прохудившиеся Лисицыны лапти, потребовала вперед полденьги. Получив, плеснула в глиняную мису щей, положила на стол кус хлеба. В харчевую пролез высоченный мужик, присел в углу, швырнул на лавку холщевый колпак.
— Налей, Ульяша, мису да рыбного положи. — Ткнул пальцем на дырявый Михайлов озям: — Душа в теле, а рубаху вши съели. Не кручинься, молодец, — придет на Москву царь Димитрий Иваныч, пожалует страдников.
Баба-харчевница покосилась на дверь, тихо сказала:
— Иные говорят — не царевич то идет, а Гришка-расстрига.
Мужик ухмыльнулся:
— Знают про то большие, у кого бороды пошире. — Подмигнул Лисице лукаво: — Черным людям кто леготит, тот и царь. — Тихо: — Слух есть: мешкает государь на Москву ехать. Боярам гонец пересказал: не едет-де Димитрий Иваныч потому, что не всех его ворогов извели. А как изведете, так и приедет, и будет-де вам, боярам, и всему московскому народу милостивым государем. А вороги-де те — годуновское отродье: Федор да царевна Оксинья, да царица-вдовка.
Михайло долго бродил по московским улицам. В пыльном мареве клонилось к закату солнце. Отошли в церквах вечерни, к домам потянулись богомольцы. Перед двором Годуновых Лисица увидел толпившийся народ и нескольких стрельцов. Из ворот вышел скуластый дворянин в алой однорядке, на боку сабелька. Тараща на толпу раскосые глаза, дворянин крикнул:
— Люди московские, ведайте, что Борискина вдовка да Федька, не убояся ответа на страшном христовом судилище, выпили отравного зелья и от того зелья волею божьею померли.
Стрельцы распахнули ворота. Народ хлынул во двор. На высоком резном крыльце лежали мертвые тела царицы Марьи и царя Федора. Кто-то откинул дерюжину, покрывавшую трупы. У крыльца тихо ахали.
Михайло, потолкавшись на годуновском дворе, пошел к воротам. За воротами увидел Молибогу. Подмастер его узнал, схватил за рукав:
— Боярское дело зрел? — Тряхнул бородой: — Зельем, говорят, себя отравили, а пошто у царицы на шее смуга?
Мимо, вздымая пыль, проскакал дворянин в алой однорядке. Молибога кивнул вслед верхоконному:
— Шеферетдинов, дворянин, не то царицу, — мать родную за алтын удавит, разбойник сущий.
10
В ветреное июньское утро загремели накры, забили бубны, затрубили трубы. Малиновым звоном откликнулись им колокола. Московские люди увидели Димитриеву рать. Первыми вступили в Заречье гусарские роты. Солнце горело на копьях и латах поляков. Ветер вздымал и нес на толпу тучи пыли, поднятой воинством.
Федор выбрался из дому спозаранку. Стоял в толпе, смотрел на лившийся по дороге поток конных. За гусарами потянулись стрельцы, иноземные кареты, возки, верхоконные московские дворяне в праздничных кафтанах. На кафтанах воротники искрятся дорогим камением. Дворяне орлами глядели на толпу.
За дворянами и служилыми людьми потянулось духовенство в золоченых ризах. В открытом возке, предшествуемом четырьмя дьяконами, несшими усыпанные жемчугом образа спасителя и богородицы, показался архиепископ рязанский Игнатий, присланный из Царь-града несколько лет назад, теперь кандидат в патриархи, — грузный человек с синеватым лицом и фиолетовым носом злого пьяницы.
Рядом с Федором неистово завопил юркий старичонок. Кое-кто пал ниц. За патриаршим возком ехал верхоконный в золотном кафтане.
