Харрис Джоан - Блаженные шуты
Слишком много выходило совпадений. На прошлой неделе я отправилась в Барбатр, и Перетта на несколько дней исчезла. На этой неделе Маргерите явилось видение, и снова в мое отсутствие. И оба раза я была с Лемерлем. Специально ли он это подстроил, чтоб я не смогла помешать? Несомненно, окажись в монастыре, я попыталась бы как-то вмешаться в оба события. Все-таки зачем ему все это? Обычный розыгрыш, говорил он, давая мне красящие таблетки для колодца. Так и явление монахини, скрывавшей лицо, возможно, очередной подстроенный розыгрыш? Вполне вероятно, что в этой комедии принимала участие Клемент. Но в чем смысл этой череды жестоких розыгрышей? Ясно, что не в его интересах привлекать внимание к монастырю или к самому себе. Но ведь Лемерль чертовски хитер. Если что замыслил, значит, зачем-то ему так нужно. Зачем — как ни билась, понять я не могла. Если бы мне удалось выяснить, кто выступил в роли призрака и как ему удалось будто сквозь землю провалиться... Но эта проказа и так уже возбудила к себе столько внимания, и поэтому будут молчать те, кто мог бы хоть что-то сказать. Может, и это он также просчитал? И сколько еще мелких почестей раздал он, сколько мелких льгот насулил? И сколько прислужниц у него среди нас? И кто они? Альфонсина? Клемент? Антуана? Я?
16 ♥29 июля, 1610
Теперь в наших рядах полный разлад, сестринский союз разбился вдребезги, и осколков уже не видать, как и статуи нашей покровительницы. И Клемент далеко: в наказание за нерадивость ее услали рыть канавы для отхожих мест. Я поймала себя на мысли: не душок ли нынешних ее повинностей отвадил от нее Лемерля? Или жестокость и привередливость просто в его натуре? Черный Дрозд привык портить плоды на ветках, истычет своим клювом все, изгадит, но ни один плод целиком его не удовлетворит. Любит ли она его? Судя по тому, какая она потухшая, неприкаянная, при том, что Лемерль на нее даже и не взглянет, — пожалуй, да. Ну и дура. Жермена ей явно опротивела, а ведь та готова с ней вместе рыть отхожие канавы, отчаянно хочет быть рядом.
Едва проснувшись, я попробовала заговорить с Переттой, но та была какая-то дерганая, рассеянная, ничего у меня не получилось. Верно, сердится на меня; с Переттой всегда разобраться трудно. Я хотела было рассказать ей про Лемерля, и про Флер, и про зараженный колодец, но мое молчание — залог того, что с Флер ничего дурного не случится. Пока я в своем уме, об этом забывать нельзя. Потому я таюсь от своей подружки и стараюсь не принимать близко к сердцу ее замкнутость. Мне ее недостает, но Флер мне недостает еще сильней. Видно, в моем черством сердце есть место лишь для одной любви.
Розамонда теперь уже не с нами. Два дня назад ее перевели в лечебницу, где содержатся больные и умирающие. Сестра Виржини, молодая послушница, приставленная к Розамонде, уже приняла постриг, и теперь ее обязанность ухаживать за больными. Я знаю ее, она училась у меня латыни: девушка простая, ничем не примечательная, без искры божьей; в ее угловатости уже угадывается грубоватая топорность местных жительниц. Думаю, Мать Изабелла предупредила Виржини на мой счет. Это видно по колючим взглядам девицы и уклончивым ответам. Виржини нет еще и семнадцати. Розамонда для нее — ископаемое существо. По годам ей ближе новая аббатиса, которой она во всем холопски подражает.
Вчера через стену я видала Розамонду в саду лечебницы. Она сидела на маленькой скамеечке, вся съежившись в комочек, будто так достанется меньше зла от окружающего мира, и вид у нее был еще более потерянный, чем всегда. Розамонда подняла на меня глаза, но не узнала. Лишенную повседневных обязанностей, тонкой нитью связывавших с действительностью, ее несло по течению в потоке пустых тревог, и единственной связью с нашим миром остались сестра, приносившая ей еду, да приставленная к ней девица, хмурая, неулыбчивая.
Меня так возмутило жалкое положение Розамонды, что я рискнула заговорить о ней этим утром на собрании капитула. Обычно Лемерль на капитуле не присутствовал, и я надеялась в его отсутствие попытаться как-то повлиять на аббатису.
— Сестра Розамонда вовсе не больна, ma mère, — смиренно произнесла я. — Милостиво ли отказывать ей в той малости, что еще может принести ей радость? Заботы, подруги...
Аббатиса взглянула на меня из далека своих немногочисленных лет.
— Сестре Розамонде уже за семьдесят.
Как же, для Изабеллы это целая вечность!
— Она едва помнит, какой сегодня день. И никого не признает.
Ага! Это уже ближе к делу. Тебя она не узнает.
— К тому же немощна, — продолжала Изабелла. — Даже простое поручение ей выполнить трудно. Разве не милостивей отправить ее на отдых, вместо того, чтобы в ее годы заставлять работать? Полагаю, сестра Огюст, — добавила она, хитро сверкнув глазками, — ты не завидуешь сестре Розамонде и ее заслуженному отдыху?
— Чему тут завидовать! — обиженно буркнула я. — Оказаться в лечебнице под замком, просто потому, что она стара и, случается, ест неаккуратно...
Я позабыла, с кем говорю. Аббатиса вздернула подбородок.
— Под замком? — повторила она. — Не хочешь ли сказать, что сестра Розамонда содержится как узница?
— Боже избави!
— Что же... — протянула Изабелла. — Каждая, кто пожелает навестить нашу хворую сестру, может к ней наведаться, разумеется, если сестра Виржини сочтет, что та в достаточном здравии, чтобы общаться с посетительницей. Отсутствие же сестры Розамонды за нашим обеденным столом означает лишь, что ей, учитывая ее годы и немощность, позволителен более питательный и более частый рацион, чем всем остальным. — Она насмешливо взглянула на меня: — Разве, сестра Огюст, ты против, чтобы твоя престарелая подруга имела право на некоторые привилегии? Ты сама, дожив до ее лет, уверяю тебя, с благодарностью примешь подобное благо.
Умненькая мерзавка! Неплохо Лемерль ее выдрессировал. Что бы я сейчас ни сказала, все будет воспринято не иначе, как зависть. Я смиренно улыбнулась, хоть внутри у меня все кипело.
— Надеюсь, ma mère, мы все до этих лет доживем! — сказала я и с радостью отметила: Изабелла поджала губы.
Так закончилась моя попытка сделать доброе дело. При этом я преступила дозволенное: весь остаток капитула Мать Изабелла то и дело косилась в мою сторону, и я едва избежала очередной епитимьи. Вместо этого я приняла дежурство в пекарне — повинность не из приятных при таком зное: там душно и грязно. Изабелла была, видно, удовлетворена. По крайней мере на сей раз.
Пекарня — круглое приземистое строение на дальнем конце монастыря. Вместо окон — неостекленные щели в стенах, а свет исходит в основном от громадных печей в центре единственной комнаты. Мы печем хлеб, как прежде черные монахи, в глиняных печах, на плоских камнях, раскаленных докрасна пылающими под ними грудами хвороста. Дым из печей поднимается через трубу, такую широкую, что в раструбе видно небо, и если идет дождь, капли, падающие на круглые печи, с шипением превращаются в пар. Когда я вошла, две молоденькие послушницы готовили тесто: одна выбирала долгоносиков из каменной чаши с мукой, другая мешала в тазу дрожжи, налаживая опару. Печи уже были готовы, растоплены, жар от них поднимался мерцающей пеленой. Сквозь нее просматривалась сестра Антуана с закатанными рукавами на жирных красных руках; волосы спрятаны под тряпицу, обвязанную вокруг головы.
— Здравствуй, сестра!
Антуана казалась не такой, как всегда: добродушный, умильный взгляд стал твердым, сосредоточенным. В алых отблесках пламени что-то зловещее появилось в ее облике; могуче ходили мускулы под жирной прослойкой, когда она месила тесто.
Я принялась за работу, выкладывала тесто на огромные поддоны и ставила хлеб на полки в жаркую печь. Дело это требует сноровки; камни должны быть нагреты исключительно равномерно, так как от слишком сильного жара тесто сверху подгорает, внутри остается сырым, а при слишком слабом жаре буханки получаются плоские, неказистые и твердые, как камень. Некоторое время мы работали молча. Дрова в печке потрескивали и шипели. Кто-то кинул внутрь зеленую ветку, и дым пошел кисловато-удушливый. Пару раз я обожгла себе пальцы о раскаленный противень, чуть слышно выругалась. Антуана сделала вид, будто не слыхала, но я готова поклясться, что она улыбнулась.
Мы покончили с первой порцией хлебов и приступили ко второй. Монастырю требуется по меньшей мере три замеса на день, каждый — двадцать пять белых или тридцать черных буханок. Вдобавок сухое печенье на зиму, когда топлива в обрез, и еще сладкие пироги про запас и для особых случаев. Несмотря на едкий, евший глаза дым, от хлебов исходил густой, сочный запах, и у меня заурчало в животе. До меня дошло, что с момента исчезновения Флер к еде я почти не притрагивалась. Пот струился по волосам, пропитывая повязанную поверх тряпицу. Все лицо покрыли капельки пота. И вмиг поплыло перед глазами; я потянулась было рукой к голове удержать равновесие, но вместо лба коснулась раскаленной формы. Металл слегка остыл, но был еще достаточно жарок, резко ожгло нежную перемычку между большим и указательным пальцем. Я вскрикнула от боли. Снова поймала взгляд Антуаны. На сей раз сомнения быть не могло: она улыбалась.
