Валентин Гнатюк - Святослав. Хазария
– Гляди, они и впрямь тебя понимают, – удивилась она, с удовольствием поедая свежий хлеб с луком и запивая кислым молоком. Всё это прихватил с собой предусмотрительный, не по годам серьёзный Мирослав.
– Конечно, понимают, и я их тоже, в одном лесу ведь живём, в одно озеро глядимся, только я с берега или с лодки, а они с воздуха да с веток. – Он ещё несколько раз свистнул и прислушался.
– Ну, что ответили тебе птахи? – спросила Овсена.
– Сказали, что впереди никого нет, а до заката надо успеть дойти до мельницы. Доброго пути пожелали…
Мирослав говорил без улыбки, и Овсена не поняла, шутит он или говорит всерьёз. Но всё равно с души будто камень свалился, она почувствовала огромное облегчение, потому что человеку худо, когда он один, да ещё в горе или обиде. И Овсена не заметила, как, разомлев после еды, она приникла к широкому сосновому стволу, чтобы немного отдохнуть, и вдруг крепко уснула.
* * *После того как Овсена к вечеру не вернулась, в сердце Молотилихи стало вползать беспокойство. Нетронутая миска с едой на столе глядела немым укором. Стукнет где-то калитка, звякнет цепью пёс, мать выглядывает в оконце, надеясь, что это ворочается беспутная дочь. К полуночи Молотилиха не выдержала и, переступив через гордыню, пошла к соседям.
Долго стучала медным кольцом, а когда выглянул заспанный Ермила, спросила:
– Овсенка моя у вас? – И строже добавила: – Кликни, пусть идёт домой немедля.
– Ты чего, соседка? – пожал плечами златокузнец. – Нет у нас твоей Овсены и не было. Все спят давно. – И закрыл дверь.
– Как нет, – растерялась вдова, – а где ж она может быть? Может, пока я сюда ходила, она уже дома? – И поспешила назад.
Дом встретил её темнотой. Напрасно Молотилиха, зажегши свечу, обходила все уголки в надежде, что дочь просто спряталась где-нибудь и заснула, как в детстве, когда они, бывало, скандалили с покойным Стояном. Но Овсены нигде не было. Тревога внутри стала переползать в липкий противный страх. Где ж дочка, а вдруг удумала чего недоброго сгоряча? Может, жизни себя лишила? Подсознание стало малевать картины одна ужасней другой: то бездыханное тело в петле, то горло, разрезанное острой как бритва косой. Из глаз Молотилихи полились слёзы. «Овсенушка, дочка, где ты?» Молотилиха лазала на горище и осматривала все сараи, внутренне боясь увидеть Овсену мёртвой. Не найдя её, чуть успокоилась, – трупа нет, значит, жива. И вдруг острая новая догадка: а как утопилась?! Непра-то вот она, рядом. Как была в старых домашних шлёпанцах, Ганна побежала к берегу, прежде всего к мосткам, где они обычно полоскали бельё. Всматриваясь в скрытые темнотой прибрежные кусты, Молотилиха силилась разглядеть знакомые очертания. Потом по прибрежной тропке, кое-где залитой водой, побежала в одну сторону, затем – в другую, время от времени окликая дочь срывающимся голосом. «Овсенушка, где же ты? Прости меня, дуру старую, что сказал бы Стоян, что не уберегла я тебя, да не одну, а тяжёлую дитятком. Может, внук будет, которого Стоян так ждал и хотел. А я ожесточилась сердцем, ранила словом необдуманным, не пожалела тебя, не помогла, как следовало поступить матери. Прости меня, дочка, прости!» – стенала мать, то заглядывая в каждую яму и овраг, то выбегая к тускло освещённой глади реки и обшаривая её горящим лихорадочным взором. Потом, спохватившись, – а вдруг Овсена вернулась и дожидается дома, – бежала назад и опять обходила горницы и весь двор. «Только бы она была жива! Только бы жива! – повторяла, как заклинание. – А дитятко вырастим, какая разница, от кого оно, главное – наша кровь, продолжение рода. Я стану бабкой!» – с гордостью подумала Ганна. И тут же заплакала ещё горше от осознания, что всего этого может и не случиться, если, не приведи Даждьбоже, с Овсенкой будет худо. Надо разыскать её во что бы то ни стало! К утру, смертельно уставшая, с разбитыми в кровь, распухшими ногами, Молотилиха приковыляла домой. Удостоверившись, что Овсены по-прежнему нет, тяжёлым спотыкающимся шагом двинулась по Подолу, спрашивая каждого встречного и поперечного, не видал ли кто её дочку. Пила ли она что или ела, Ганна совершенно не помнила. И не замечала, как проходил день и наступал новый вечер. Образы людей сливались в какие-то обезличенные тени, а голоса, казалось, звучали отдельно от них. Ганна уже не понимала, что происходит в яви, а что – наваждение. Поэтому она не удивилась, когда однажды на тропке, ведущей из леса, возник образ родимой дочери в сопровождении светловолосого отрока.
– Ну вот, Овсена, ступай к матери, – сказал отрок и, махнув рукой, растворился среди голых кустов и деревьев, словно его и не было. Но Овсена осталась – в кожушке, накинутом на платье, обозначавшее заметно выдающееся чрево, с червонно-золотыми косами и синими очами, глядящими пристально и по-детски жалобно.
Оцепенение стало рассеиваться, когда до сознания дошло: да ведь это настоящая Овсена!
И Молотилиха почувствовала, как огромная ледяная глыба, в которую вросло бедное сердце, стала таять и понемногу ослаблять тиски. Она рванула навстречу, однако ноги стали чужими, подкосились, и Ганна беспомощно опустилась на придорожный камень.
Часть вторая
Покорение Хазарии
Глава 1
Могунская тьма
Лета 6473 (965)
В предрассветной тишине стук копыт усталого скакуна далеко был слышен на дремлющих улицах Киев-града. Простучали конские копыта прямо до княжеского терема. Запылённый всадник слез с коня и на негнущихся от долгой скачки ногах подошёл к охоронцам.
– Гонец от Булата, князю весть, срочно!
Охоронцы растолкали дремавшего помощника начальника стражи Петра-Кандыбу. Недовольный, заспанный, он вышел из терема.
– От какого такого Булата, с какой вестью, чего я среди ночи ради тебя князя будить должен? – напустился он на гонца, раздумывая меж тем, растолкать ли начальника теремной стражи Фарлафа или на самом деле разбудить самого Святослава.
Но коренастый чернявый посланец потребовал решительно и кратко:
– Весть срочная, лично князю, полковник велел передать в любое время дня и ночи! А коли ты такой важный, то сам за задержку перед князем и ответишь! – отрезал гонец, в упор глядя в сонные глаза помощника начальника стражи.
– Ты полегче с угрозами, ишь, какой прыткий, – ворчал Пётр, но уже отворял калитку, чтобы вести несговорчивого гонца к князю.
Едва турьи рога пропели «зорю» и дружина, выстроившись на Ратном поле, воздала честь Хорсу, как Святослав велел сигнальщикам трубить сбор военачальников.
Темники, полутемники и тысяцкие поспешили на зов, туда, где у шатра трепетала на ветру княжеская хоругвь – сокол в солнечном коло.
Князь Святослав в расшитой белой рубахе, простых штанах, подтянутых тьмутороканьским поясом, в постолах из сыромятной кожи и накинутой на плечи белой шёлковой епанче, ходил, заложив руки за спину. Два лета минуло с того самого дня, когда сильно поредевшая дружина, особенно Молодая, возвратилась в родной Киев после взятия Саркела и разгрома войска Уйзена. Всё это время не было крупных сражений, так, мелкие стычки на границах, но каждый день князя и его верных полководцев был накрепко связан с войной. Потому как неустанно стремились они восполнить мощь войска Киевского, собрать и обучить добрых витязей, выносливых и умелых, духом единых с Богами и Пращурами. Денно и нощно заботился князь, чтобы дружина и то ополчение, что в случае войны призвать понадобится, добре были вооружены и имели всё необходимое. В заботах с утра раннего до вечерней зари пролетели два лета, как два дня. Боги помогли обильными урожаями, и последнее полюдье наполнило закрома добрым зерном, а стойла кормом для боевых коней. Скаредные купцы роптали, но несли положенную десятину в казну княжескую, и те пенязи да злато с серебром тут же обращались в оружие и припасы. Основная часть войска уже после окончания весеннего сева была собрана в Киеве. Оттого исполненный решимости Святослав мерил шагами поле, окидывая оком верную ему дружину.
Когда собрались все военачальники, он остановился, помолчал и молвил:
– Друзья мои! Два лета минуло с тех пор, как мы предали огню Саркел, разбили многие хазарские тьмы и воротились в Киев. С тех пор восполнились и окрепли наши полки, застоялись в стойлах сытые кони, залежались в ножнах боевые мечи. Не пора ли отправиться в поход на Итиль и покончить с Хазарией? – Святослав выдержал паузу. – Вот и хочу спросить, друзья мои, что мыслите вы о таком походе?
Вновь залегла тишина. Военачальники молчали – никто не хотел вылезать со своим словом вперёд других.
Тогда Святослав остановил взор на стоявшем в первом ряду старом Притыке.
– Что скажешь, Притыка? – спросил он, поглаживая ус и нетерпеливо сверкая очами.
– Что ответствовать, княже? Сам знаешь, в слове я не искусен. Коль надобно, будем биться, как всегда бились – врага не щадя и себя не жалея, до последнего! – пророкотал верный темник.
