Александр Говоров - Последние Каролинги
— «In nomen magne ecclesiae orbis… — читал он, и голос его на самых высоких нотах срывался. — Во имя высшей власти и авторитета церкви нашей установляем, чтобы некто Эвдус, Одо или Одон, прекратил наконец свои нетерпимые злодеяния, несовместимые с духом христианского мира…»
Площадь, словно мозаика, составленная из голов — черных, светлых, рыжих, седых, скинувших шапки, — была безмолвна, как кладбище.
Вывели на паперть дворца принцессу Аделаиду; голова ее качалась от тяжести огромного парика. С ней вышли Аола и прислужницы.
— «И поелику сей Эвдус… — Фульк возвысил голос чуть не до визга, — сей Эвдус не послушает наших христолюбивых увещаний, мы повелеваем нашему верному слуге Фульку означенного Эвдуса, Одо или Одона отлучить от питающей матери нашей церкви! Кто же из верных взойдет к нему, примет его в своем доме, даст ему ночлег, еду или защиту, да будет проклят со всем своим потомством!»
— Аминь! — запели глашатаи в орарях, а канцлер благоговейно свернул и поцеловал грамоту.
— Матерь божия! — вскричала Аола. — Что же это?
«Сейчас хлопнется в обморок, — подумала Азарика. — Ишь локти закинула, хочет показать изящество рук, что ли?»
Площадь хранила угрюмое молчание. Никто не торопился надеть шапки. Постепенно до Азарики дошел смысл отлучения, и ей стало холодно. Она скосила глаза на Эда — тот будто врос в землю, но лицо, ставшее коричневым, как плод каштана, выражало лишь упорство.
«Раз ему не страшно, — решила Азарика, — может ли быть страшно мне?»
Молчание нарушил архиепископ Гоццелин:
— Как же скоро отлучение может быть снято?
— Как только отлученный исполнит требования, изложенные нами. Но не позже, чем пропоют завтрашние петухи.
Эд резко повернулся и пошел назад, в башню. Азарика вприпрыжку поспевала за ним. Повернулся было и Роберт, но принцесса с паперти дворца жалобно прокричала.
— Сын мой! Сы-ин! Не иди за ним, он про-оклятый!
Забилась в руках у прислужниц Аола, и Роберт в смущении остановился.
Канцлер упоенно отдавал приказания: монахам и клирикам разойтись по церквам, мирянам — по мастерским, гумнам и молотильням. Свадьба не состоится, Фульк имеет письменное поручение родителей Аолы доставить дочь обратно в Трис.
— А если граф исполнит требуемое? — спросил Гоццелин.
Фульк вынул зрительное стеклышко и посмотрел на него, как на ребенка, рассказывающего басню.
Всю ночь в круглом Зале караулов за решеткой очага пылал огонь и бывший граф Парижский, распростершись на ложе, словно крупный зверь, не спускал с него глаз. Азарика обняла за шею Майду и приютилась с ней на тюфяке у входа, держа наготове оружие. На глыбах стен огонь рисовал давно ушедшие лица — вот заостренный, с козлиной бородкой профиль — вроде бы отец! Вот вдохновенный слепец Гермольд, вот Винифрид с маской гнева и муки… В несчастье каждого из них так или иначе повинен был тот неукротимый человек, что лежит сейчас, мучась, на ложе… Значит, это судьба принесла ему такую расплату?
В колчане среди стрел хранилась у нее флейта Иова. Азарика машинально выдернула ее, подула тихонько.
— Уходи! — поднял вдруг голову Эд. — Беги! Со мной добра не наживешь!
«А я и не ищу от тебя добра», — хотела сказать Азарика. Он протянул к ней руку с ложа: «Дай дудку!» — словно потребовал игрушку.
— Когда я был совсем маленьким, — проговорил Эд, — то есть когда еще не попал к норманнам, я жил на воспитании у пастуха. Он часто резал нам камышовые дудки, мы в них играли и плясали на лугу…
Мелодия флейты пролилась, как небесный ручей. Азарика, приникнув к тюфяку, старалась унять стук сердца. Ей вдруг увиделось ясно, будто в траве, полной синих незабудок, пляшут детские ножки.
Вдруг Майда, вскочив, зарычала. Азарика схватила оружие. В прихожей послышались грузные шаги, вперемежку с частым шарканьем.
— Кто-то идет. Двое… — равнодушно сказал Эд и спрятал флейту.
Это был архиепископ Гоццелин, которого вел отдувающийся Авель.
— Так что же ты решил, граф? — спросил старец, присаживаясь на край низкого ложа.
Но Эд остался недвижим, словно заколдованный струями огня, которые плясали в его блестящих зрачках.
— И кто такой этот Стефан, который правит ныне в святом городе? — размышлял Гоццелин, перебирая четки. — Раньше я знал там каждую крысу в синклите… Но я пошлю верных людей, пусть разведают, каким образом Фульк добыл там грамоту, дел ведь наших там не знают. А ты бы смирился, сын мой, послушай совета умудренного человека. Ты мне нравишься, но дело не только в тебе. Погибнет все, что ты здесь успел сделать. Смирись!
— Граф Каталаунский умрет на рассвете.
— Но ты не найдешь палача: кто захочет служить отлученному?
— Я сам у себя палач.
Гоццелин перебрал на четках дважды «Ave Maria» и заперхал, что у него должно было означать смех.
— Вот, говорят, у Карла Великого, твоего прадеда, не было слова «я» — только «мы». А вы, современные, от вас только и слышишь «я» да «я»! Оттого и остаетесь под конец как столбы на пустошах!
Но Эд упорно молчал, и прелат встал, опираясь на посох.
— Этот Горнульф из Стампаниссы, — указал он на меланхоличного Авеля, — проводит меня и вернется к тебе. Людской молвы он не страшится, а грех за общение с отлученным я с него сниму.
Еще было темно, когда за рекой, где-то в предместье святого Германа, пропел первый вестник зари — этакий осенний, дохленький петушишка.
Эд встал, подложил в очаг сучков, прошелся по зале. Надевая перевязь с мечом, спросил Азарику:
— Ну, а ты, малыш, на моем месте как бы поступил?
О, если б ей дар могучей Риторики! Ей представилось, что шеи всех ее мучителей — Фулька, Заячьей Губы, рыжей императрицы, Тьерри, конвоиров, зевак — слились в одну багровую, толстую, мерзкую шею совсем постороннего ей Кривого Локтя, и она выкрикнула хрипло:
— Так же, как ты!
Эд усмехнулся и вышел. Азарика, держа клинок обнаженным, — за ним. Внизу, под аркой, их ожидал Роберт.
— Брат! — бросился он к Эду. — Не ходи!
— Слышишь? — указал ему Эд на предместья за рекой. — Поют!
— Не смей, брат! Не губи себя и нас не губи!
Эд отстранил его.
— Иди к принцессе, ведь она не позволяет тебе общаться с отлученным. Она мать. Ты ей теперь единственная опора. Иди к Аоле, поезжай с нею в Трис, береги ее для меня.
Стены розовели от далекой зари, и видно было, как у Роберта в плаче кривится рот.
— Ступай же, брат — миролюбиво сказал Эд. — Расстанемся.
Он, за ним Азарика и Майда спустились в самый погреб Сторожевой башни. Огромным ключом Эд открыл ржавую дверцу. Из подземной дыры пахнуло гнилью и смрадом.
— За мной? — спросил невидимый Кривой Локоть.
— За тобой, вылезай.
— Неужели сам? — изумился тот. — Без палача?
— Выходи, гнида! — прорычал Эд, и тот вылез, принюхиваясь к свежему ветру, обращая к заре свое обросшее, неумытое лицо.
Эд подтолкнул его ключом, и он заковылял, то и дело останавливаясь и вдыхая воздух. «Матерь божия! Красотища!» Остров Франков точно вымер, залитый розовым светом восхода, только голуби ворковали на карнизах. И все-таки за каждой ставней чудились взгляды, провожающие этих людей в их страшный путь.
— Для меня? — указал Кривой Локоть на плаху и вечно воткнутый в нее топор напротив городских ворот. Его била дрожь, он потирал руки и оглядывался на идущих молча Эда и Азарику.
«Со стуком покатится отрубленная голова, — запечалилась Азарика. — Эд, чего доброго, заставит меня ее за волосы держать…»
— Сам антихристу предался, так хоть мальчишку б пожалел… — кивнул Кривой Локоть в ее сторону. — Как не совестно без духовника, без покаяния!
— Двигай, двигай! — подбодрил Эд. — Не тебе о совести говорить!
Он заставил Кривого Локтя обойти вокруг эшафота и остановил напротив ворот. Караульное помещение оказалось запертым — скорей всего внутри не решались открыть. Тогда Эд, подойдя к створам ворот, взялся за запирающую балку и, напрягшись, словно бык в мельничной упряжке, выдвинул ее. Створы распахнулись, и Эд, схватив графа за шиворот, вытолкнул наружу, дав ему пинка. Кривой Локоть, еще не веря в свое освобождение, побежал по мосту, и видно было издали, как у него дрожат лопатки.
9
— Он спутал все мои карты! Он опрокинул все! — Канцлер Фульк шлепнул ладонью по принесенному с собой Евангелию.
Кочерыжка в новенькой сутане, стоявший напротив, вздохнул:
— Кто ж мог предвидеть, ваша святость, что он переступит через свой характер?
— «Переступит»! А кто уверял, что знает его лучше, чем себя?
Кочерыжка закатил очи к небу — все, мол, в руках божиих.
— Ну, довольно! — Канцлер смирял свое раздражение. — Что доискиваться теперь, кто виноват? Итак, у меня такой план…
