Валериан Правдухин - Яик уходит в море
— Ну, ну, казак. Не реви, — мать разбудишь.
Венька все еще пытался сердиться и молчал.
Отец так же осторожно подошел к матери, неуклюже, но легко перегнулся через нее и приподнял — очень бережно! — белый сверток, лежавший у нее в изголовьи. Гордо, как знамя, пронес он его по горнице и, не выпуская из рук, положил рядом с Венькой. Елена Игнатьевна, не пошевельнувшись, открыла большие серые с синими прожилками глаза и по-женски беспомощно заулыбалась:
— Не оброни, Фимыч! Потишь.
— Лежи, лежи, мать. Венька желат взглянуть, какого мы с тобой сайгачонка смастачили.
Венька сначала испугался. Что это? Мокрый кукленок какой-то. Из пеленок на него без смеха, без горечи, без всякого выражения смотрели мутные, синеватые глаза, а ему показалось, что они по-кошачьи темные, точь-в-точь такие же, как у него самого и у отца. Откуда и зачем явился на свет этот немой слепыш? Маленькое, не больше засушенной тыквы-травянки, что лежит на божнице, и такое же лиловое лицо ребенка было беззащитно и неприглядно, но право же оно было живо: синие жилки явно мерцали на нем, и от этого у Веньки горько защемило под ложечкой. Ему непременно захотелось взять братана на руки и как-то помочь ему. Да, теперь он понял, что этот заморыш — его родной брат.
— Дай-ка, дай мне его. Не трожь. Я сам.
Ребенок еще больше сморщился, как будто ему налили полный рот кислушки, задохнулся, смешно повел носом и губами и, с трудом выдыхая из себя воздух, хлипко, прерывисто заюзжал.
— Ух ты, маленький!
Другого слова даже в мыслях Венька не мог подобрать для него. Василист заулыбался глазами, усами, ртом. Тряхнул головою и тихо, но широко, как вчера в степи над сайгаками, захохотал. Как трудно было казаку удержать свое гоготанье в груди! Смех его пенился, словно весенняя вода на стремнине.
— Хо-хо! На, на — лапай! Тисни, чтобы знал. Это мать тебе взамен сайгачонка принесла. Матри, какой ярой! Есть еще порох и пули у казаков! Могим и мы соответствовать. Гляди, гляди, какой бравый… прямо хорунжий — братан-то твой! А зовут его знаменито: Кви-тили-ан! Трое вас у меня теперь: Венька, Толька, Квинька. Ходи браво, салакай! Не пропадет Рассея!
Да, со стороны было смешно смотреть на казака, но он в самом деле был горд. Будто совершил невесть какой подвиг. Вот что делает с людьми весна!
4
Наконец-то соколинцы дождались попа. Кирилл Шальнов явился ночью, совершенно неожиданно. Никто почти и не видел его. Говорили, что он очень большой и огненно-рыжий. Остановился он в доме Алаторцевых. Конечно, не из-за корысти был сдан ему верхний этаж. Тридцать шесть рублей в год — деньги небольшие. Но так захотела, давно об этом мечтавшая, Елена Игнатьевна.
Венька уже оправился от потрясений. Временами он еще чванился перед Толькой своими воспоминаниями о ночном походе. Чего он только не выдумывал, рассказывая о степных своих странствованиях! Кроме сайгаков, тут были и волки, и разбойные киргизи, и чуть ли не дикие лошади. Он проваливался и тонул в оврагах, бежал из пасти чудовищных зверей, встретил черепаху с собаку величиною…
Сегодня казачонок проснулся до солнца. Его разбудила Луша. Она пропадала всю ночь и вернулась перед зарей. Крадучись пришла в избу, долго стояла у окна и глядела в небо. Непонятно, что искала она в его бесконечных звездных полях. Лицо ее было встревоженно и устало. Казалось, что она мучительно вспоминает о какой-то тяжелой потере.
Может быть, она в самом деле горюет и плачет о своем сынишке Саше? Венька знал его. В один из наездов Луши и веселого, теперь покойного, хорунжего сюда, в поселок, казачонок даже подрался с голубоглазым парнишкой из-за игрушек. И теперь, когда Саши уже нет на свете, Веньке даже немного неловко, что он тогда отобрал у него деревянный домик. Вот он, этот домик, стоит сейчас на голландке, пустой, необитаемый, без хозяина… Венька снова опасливо посмотрел на Лушу. Чего она, в самом деле, так долго не ложится спать? Странный и канительный народ взрослые. Чего бы им не жить всегда хорошо, ясно и нетревожливо?
Казачонок презирал взрослых за их неумение жить, за суетливую нелепицу их существования. Сам он, конечно, жил неизмеримо мудрее их.
Венька пытался снова заснуть, но не смог. Он посмотрел на свою камышинку. Эта длинная желтая дудка с незапамятных времен свешивалась за окном с угла сарая. Сейчас она была недвижна. Ясно, что на дворе тихо. Ветра нет. Это уже хорошо. Ага, вот теперь махорки на конце камышинки заалели и стали золотыми. Это означало, что заря встает над Уралом без туч, день будет отменный. Хорошо!
С улицы отчетливо и резко донесся топот лошадиных копыт. Мимо избы промчался казак на сером жеребце. Солнечные пятна крупным золотым дождем плясали на гладкой, блестящей коже лошади. У самого окна Алаторцевых, там где стояла Луша, всадник слегка попридержал коня и махнул белой папахой. Луша гневно передернула темными бровями, сжалась и быстро ушла из горницы.
Венька узнал казака по коню. Это был Григорий Вязниковцев. Чего ему надо? Ишь, разбаловался…
Венька выскочил на широкий двор.
За лощиной, по ковыльным взлобкам, уже теплились алые полосы. Вверху, по мутной сини, важно и лениво тянулись к степи черные хищники. Они всегда спозаранку вылетают на охоту, — к этому уже давно привык Венька. По плетням зябко ерошились воробьи. Оголтело заорала на крыше летней кухонки ворона. Казачонок схватил обломок глиняного горшка, крадучись шагнул вперед и запустил им в птицу. Та изогнула шею и юркнула низом к Ерику.
— Маненько не угодил. Матри у меня, шишига!
Казачонок вдруг взыграл сайгаком, ловко лягнул себя по заду обеими пятками и заржал:
— Го-го! Асан-Галей! Асанка!
Работника нигде не было.
«Должно с отцом и дедой на реку поскакали. Ишь, не сбудили меня».
Казачонок с разбегу вскочил на кучу талов, наваленных у плетня. Начал ворошить, выбирая хворостину для лука. Талы были старые, с прошлого года, и все ломались. Венька уже не гнул их через колено, а лишь с досадой пробовал зубами. Наконец, он выдрал толстую талину из-под самого низа. Талина на зуб оказалась вязкой. Казачонок налег на нее грудью, выпучив страшно глаза и высунув кончик языка. Талина была на редкость упруга и не ломалась.
— Жаксы! Уй, жаксы! (хорошо!) — взвизгнул казачонок.
В эту минуту на задний двор неслышно вышел мальчишка лет десяти, такой же крепыш, как и Венька, с круглой золотистой головою и серыми, как спелый мак, глазами. Венька сразу приметил его, но нарочно не подал виду. Тот остановился возле казачонка, растерянно перебирая пальцами кожаный свой ремень.
— Что делаешь?
— Масло пахтаю… Не видишь рази? Лук! Воробьев, каргов глаушить. Умеешь? Да откуда ты вымурнул? — вдруг изумился казачонок. — Нового попа сын, что ли?
— Ага. Ночью мы приехали… А куда это казаки отправились? Кричали все утро. Я в окно глядел. С лодками.
— Куда? Знамо куда — воблу неводить. Хошь глянуть?
— Небось далеко?
— Рядом. Веслом дотянешься.
Венька явно корчил из себя взрослого.
— В устьи Ерика вобла. С моря подошла. Матри, версты две будет.
— Папу надо спросить, вот как встанет…
Казачонок презрительно скосился.
— Мамку завтра спросишь. Сначала погляди. Айда!
— Мама моя померла…
Казачонок ничего не сказал и внимательно поглядел на парнишку, подбирая губы.
— Я еще не ел седни, — сказал тот в раздумьи.
— Дело како, подумашь. Я те попотчую. Каймак[11] уважашь?
— Чего это?
— Вот музлан. Каймак не знаешь? — Венька удивленно вскинул голову и прищурил левый глаз. — Пойдем за мной. Как тебя кличут-то?
— Алешей.
Каймак пришелся Алеше по вкусу. Казачонок снял жирные толстые пенки с двух горшков — «кубаток», захватил мешок, взвалил на плечи весло. Дожевывая на ходу хлеб, ребята задним двором вышли на речку.
— А торба для чего тебе?
— Кака торба? Этот мешок, что ли? Для рыбы, конечно.
— Такой большущий?
— Думаешь, не дотащим? Вон ты бугай какой. Мы же на бударке. Не сумлевайся.
Будара оказалась легкой и верткой. Ее сразу же подхватило свинцовыми жгутами волн и понесло по лесу, залитому весенними водами. С непривычки Алеше было страшновато. Будара ударялась тонкими бортами о стволы деревьев, шуршала, продираясь тальниками. Алеша впился в лицо казачонка, а тот — хоть бы что. Напротив, он явно ликовал, хотя и пытался серьезно хмурить брови. Ну, да разве впервые Веньке приходилось вести будару? Весло в его руках как бы само собой перекидывалось с борта на борт.
— Не цапайся за края. Сиди браво, салакай!
Казачонку было лестно выговорить с важностью любимую отцовскую прибаутку.
Ерик, летом маленькая речушка, теперь был неузнаваем. Он на версты разбежался по лугам мутными кругами и полосами, слился с озерами, старицами и хотел походить на морской залив. Ветловые деревья с круглыми, кудлатыми кронами зелено рябили клейкими почками. Талы гудели от вод, упруго дрожали и бились о волны со звонким отчаянием. Солнце бежало над землею, раскидывало по пескам, по зеленеющим веткам, по желтым, еще не одетым травою буграм длинные лучи. Стремительно уносились назад пухлые облака над головами. На вершине сухого дерева, на кого-то досадуя, клекотал над водами коршун.
