Полина Москвитина - Черный тополь
– Сдурела баба! – всплеснула ладошками Настасья.
– Не видать тебе Андрюшку! И разводиться с тобой не пойду. Оформляй сам, как хочешь.
– Оформлю. А насчет Андрюшки – суд скажет свое слово.
– Не суд, а я. Тут тебе и суд, и прокурор.
– Ах ты, бесстыдница!
– Кто бесстыдница? – Агния круто повернулась к Настасье и моментом вцепилась ей в волосы. Настасья дико завопила на всю улицу. Степан схватил Агнию за руки и с силою отнял их от головы Настасьи. Агния, не помня себя, кинулась на него, но он так стиснул ее запястья, что она почувствовала нестерпимую боль. И, как того не ожидал Степан, у Агнии подкосились колени, и она повисла на руках, как надломленная ветвь.
Степан оставил Агнию на лавочке отдышаться, а сам пошел к Санюхе. Агния не помнила, как шла домой, долго потом искала веревку под навесом и, когда нашла, тщательно запрятала под жакетку. Над оградой Зыряна плыл молодой месяц, как белый рог быка. Вышла в улицу – тишина. Уродливые лунные тени протянулись до середины улицы. В редкой избе светился огонек.
Шла туда, к пойме Малтата, к старому тополю…
Земля, припорошенная снегом, тверда, как уголь. Агния спешит, торопится. Цветастый платок сбился ей на плечи, и волосы растрепались.
Скорее бы, скорее! Может, в последний раз бежит Агния по большаку, где ей знакома каждая заплотина. Пусть смотрят на нее черные стекла рамин, они все равно ничего не видят. Только бы поскорее укрыться под тополем. Под ним она была так счастлива с Демидом, и под ним пусть будет ее могила…
На крутом спуске Агния задержалась, глянув помутневшим взором на громаду черного тополя. Стала опускаться вниз прямо по обрыву от угла дома Боровиковых. Юбка зацепилась за что-то, она ее рванула с силою. Послышался треск по шву. Сердце туго сжалось и заныло.
Главное – ни о чем не думать. Агния никак не может унять противный стук зубов. Дрожащими руками достала из-под полы свернутую веревку. На веревке болталась бельевая прицепка. Как она ее не сняла? Отцепила и бросила. С силою подавила застрявшее в горле рыдание. Не до слез!..
Какой сук выбрать? До любого не достать рукой. Раза три закидывала веревку на сук, но та срывалась. Цепляясь за обломанные сухие сучья, прильнув голыми коленями к шершавой бугорчатой коре, полезла на дерево. Так она поднялась на метр от земли и только хотела ухватиться рукою за толстую ветку, как под ногою хрустко переломился сучок, и Агния, неловко взмахнув руками, полетела вниз. И сразу же почувствовалась страшная боль. Начались схватки. Звенело в ушах и сохло во рту. Не в силах подняться, она поползла по снегу к пригорку и стала кричать. Она еще видела, отчетливо и резко, как к ней подбежал сперва Санюха, а потом Степан.
– Егорий громовержец!.. – ахнул Санюха.
– Что ты, Агния?! – Степан наклонился, поддернул на плече сползающую шинель.
– Веревка-то, видишь? Вешалась, знать-то.
Степан попытался поднять Агнию и вдруг услышал тонюсенькое, незнакомое, чужое и непонятное «аааа», похожее на писк звереныша, – отпрянул.
– Егорий громовержец, родила!
Санюха хотел развязать узел на петле веревки, но пальцы у него тряслись, и он никак не мог распутать узел. Степан побежал за Настасьей. Та выскочила из дома, а из Боровиковой ограды вышли сестры – Иришка и Фроська – и сразу подбежали к Агнии.
Настасья вынесла какой-то половик, на который Степан с Санюхой бережно уложили Агнию.
– Ой, матушки, померлааа! – завопила Настасья.
– Тихо! – скомандовал Степан. – Давай, дядя, к тебе занесем, что ли?
– Куда же еще, паря. Давай, давай!..
Санюха додумался влить Агнии водки в рот. Ложкою разжали зубы и влили. Агния открыла глаза и сразу увидела Степана. Хотела встать, но Степан удержал ее за плечо.
– Девчонка! – сообщила Настасья.
Степан видел, как по впалым щекам Агнии прокатились одна за другой слезинки, и, сомкнув брови, скрипнув зубами, отвернулся.
Агния глубоко вздохнула. Напахнуло застоялым кислым воздухом. Где она? В чьей избе? Рядом топчется толстая Настасья Ивановна и сутулый одноглазый Санюха. «Тошно мне, тошно мне! Стыд-то какой! У Санюхи в доме», – и до крови прикусила губы. На какое-то мгновение еще раз встретилась с черными глазами Степана – и зажмурилась, сдерживая подступившее к горлу рыдание.
Степан глухо попрощался с дядей Санюхой и с Настасьей Ивановной. Потом хлопнула дверь – ушел!
Навсегда ушел…
На другой день Степан уехал в свою воинскую часть в Ленинград, заявив, что никогда больше не вернется в Белую Елань, и даже не взял развода.
Так и осталась Агния Вавиловой. Не замужняя, не вдова…
Как только чуть подросла Полюшка, дочь Демида, Агния перебралась из Белой Елани на лесопункт Раздольный, унося в душе обидное и горькое воспоминание – развилку старого тополя.
Она все еще ждала Демида. Хотела, чтобы он узнал, что у него растет синеглазая дочь. Но Демид так и не узнал. Откуда-то с Украины в середине ноября 1941 года вдруг пришла Боровиковым похоронная: в боях за Днепр 19 сентября 1941 года погиб Демид…
– Хоть бы весточку какую прислал до смерти! – причитала постаревшая Меланья. – Сколько годов ни письма, никакого известия и вдруг – убили Демушку!..
III
С вечера Меланья зажгла десяток тонюсеньких восковых свеч у потускневших старообрядческих икон и долго молилась, чтобы господь бог смилостивился и распахнул бы перед убиенным Демидом врата рая.
Сам Филимон Прокопьевич лба не перекрестил.
– Как был он выродком, лешак, такая и смерть пристигла!
– Мой грех, мне и слезы лить, – ответствовала, сутулясь, тихая Меланья Романовна.
И надо же было под этот час зайти в дом Боровиковых престарелой бабке Ефимии! И без того в доме тошно, а тут еще на ночь глядя, вся запорошенная снегом, в рваном полушубчишке, перепоясанная веревкой, в какой-то немыслимой шапчонке, в разбухших мужских валенках, опираясь на толстую палку, вкатилась в избу старушонка.
От такой неожиданности у Филимона Прокопьевича зарябило в глазах и перехватило в глотке. «Свят, свят! Изыди!» – еле пробормотал Филимон Прокопьевич и со всего размаха ткнул себя двумя перстами в лоб, потом в туго набитый плотным ужином живот, в плечи, пятясь в передний угол под образа.
– Спаси вас Христос! – возвестила старушонка обычное приветствие староверов, уставившись на хозяина черными провалами глазниц.
Четыре года, как не появлялась бабка Ефимия в Белой Елани. Куда ее спровадила Авдотья Елизаровна, никто особенно не интересовался, тем более Филимон Прокопьевич, и вдруг – Ефимия в доме!
– Стужа-то какая! – шамкала старушонка, протягивая к теплой русской печи свои скрюченные, почерневшие руки. – Не время бы морозу быть, а лютеет, лютеет.
– Экая! – продохнул Филимон Прокопьевич, сообразив, что перед ним не привидение, а сама бабка Ефимия. – Откель тебя принесло-то? С самого тридцать седьмого года ни слуху ни духу, и на тебе! Где жила-то?
– Везде, везде. И в Минусинске, и в деревне Подсиней у правнучки Алевтины Крушининой, а потом в Новоселовой – там отыскалась правнучка Апросинья Григорьевна, – бормотала старуха, прикладывая иссохшие ладони к теплому боку печи. – Не больно приветливая Апросинья-то. Не больно! Все в родстве ковырялась и не находила. Как же не родственница! От Евгеньи дочери происходит, четвертое колено. Муж у ней добрый человек, Алексей Никанорыч. Дай бог, чтоб минула его пуля Гитлерова. Ох-хо-хо! Война-то какая полыхнула, а? Как наполеоновское нашествие. И теперь еще в памяти сам Наполеон, как мы шли к нему на Поклонную гору. Несли иконы из нашего Преображенского монастыря и красного быка гнали. Думали, навек пришел Наполеон, а он – зимы не пересидел. То и с Гитлером выйдет. Бежать, бежать будет, как поджарят его огоньком, как того Наполеона!
– Гитлер не побежит! – бухнул Филимон Прокопьевич и тут же спохватился. – Там без нашего ума обойдутся, должно. Война, она такая штука – раз на раз не приходится.
– Приходится, приходится, – стояла на своем бабка Ефимия, шаря рукой по полушубку в поисках пуговиц, хотя и была перетянута веревкой. – Нашу землю никто не одолеет. Нету такой силы, Прокопий Веденеевич.
– Эко! Прокопия спомнила!
– Обозналась? – и тут же перескочила на правнучку Апросинью. – Спомянется ей, Апросинье, ох, как спомянется! Как взяли на войну Алексея Никанорыча, так и отправила меня в Белую Елань. Сам-то Алексей Никанорыч – добрый человек, привечал меня, как родную матушку. И разговоры со мной вел, собеседования. И пропись сделал с моих слов про раскольников, как мы шли с Поморья в Сибирь с Филаретом-старцем. Царствие ему небесное, Филарету Наумычу. Записал и про Александра Михайловича Лопарева, как он бежал от стражников в кандалах. Спаси его бог!
Заметив горящие свечки у икон, бабка Ефимия перекрестилась.
– Иль праздник какой? – спросила. – Свечечки-то горят.
Филя махнул рукой и тяжело опустился на лавку. Меланья Романовна смахнула слезы с щек.
