Дорога в 1000 ли - Федотов Станислав Петрович

– Это – куды? – через голову Арины спросил Кузьма.

– На лесопильню Мордина, – ответствовал казак, всё так же поигрывая нагайкой.

– А чё ж с ними так бесцеремонно?

– Они с нами тож не больно-то церемонятся, – кивнул казак в сторону Амура, откуда шёл непрерывный артиллерийский гул и доносились разрывы.

– Ладно, соберёте, а чё опосля? – не унимался дед.

– Опосля, согласно указанию атамана, отправим на ихний берег. – Верховой оглянулся на колонну, которая уже полностью миновала усадьбу Саяпиных. – Извиняйте, ваше благородие, служба! – И лёгкой рысью пустился догонять ушедших.

Арина и дед переглянулись.

– Ваны! – воскликнули они одновременно.

– Ну-ка, унучка, – заторопился Кузьма, – слётай к Ванам, проведай, чё там и как. Скажи Сюймину, пусть к нам перебираются, от греха подальше. Этот сбор добром не кончится: грабежи начнутся, а то и убивства. Народ жутко обозлён обстрелами и отыграется на неповинных. Беги, беги, Еленка! А я к генералу схожу: может, весточка из Сунгари пришла.

Весточка пришла, но безрадостная: Сунгари окружён, со дня на день повстанцы и китайская армия начнут штурм. В Хабаровске готовится отряд генерала Сахарова на выручку сунгарийцам, но сил пока недостаточно.

Ван Сюймин прятаться у Саяпиных отказался.

– Не важно, в каком ты живёшь мире, – сказал он Еленке, – важно, какой мир живёт в тебе. Так сказал Учитель.

Еленка со слезами рассказала Фанфан и Евсевии-Цзинь, как по улице гнали их сородичей, как издевались над ними казаки и солдаты. Сюймин тоже слушал и молчал. Жена и дочь ни о чём его не просили, они проводили Еленку до дверей, и Фанфан сказала по-китайски, а Цзинь перевела:

– Ступай, дочка, домой. Пусть будет то, что должно быть.

Цзинь заплакала, обняла Еленку и шепнула:

– Передай Ивану, что я его люблю.

Еленка в ужасе затрясла её за плечи:

– Ксюша, ты с ума сошла! Пойдём к нам! Мы тебя укроем!

– Не могу. Отец сказал…

Она повернулась и убежала в дом. Фанфан пошла за ней.

Еленка постояла, прислушиваясь – за дверями что-то кричал Сяосун, – вздохнула и побрела домой.

А в доме, как только они вышли, Сяосун бросился перед отцом на колени:

– Отец, нас всех могут убить! Пожалей себя, нас пожалей!

Но Сюймин был непреклонен:

– Если кто-то хочет тебя сильно обидеть, значит, ему еще хуже. Так учит Кун-цзы. Русским хуже, чем нам, поэтому они так себя ведут.

– Кун-цзы умер две тысячи лет назад! Тогда всё было не так! – Сяосун вдруг замолчал, что-то припоминая – это было видно по его лицу: тёмное от страха, оно словно сжалось, а затем разгладилось, посветлело, и мальчишка завопил с новой силой: – Но разве не Кун-цзы сказал «Три вещи никогда не возвращаются обратно: время, слово, возможность. Поэтому не теряй времени, выбирай слова, не упускай возможности»? Ты, отец, эту заповедь нарушил!

Невозмутимость Сюймина пропала мгновенно.

– Кто… кто тебе это сказал?! – задыхаясь, прошептал он.

– Прочитал в твоей книге!

У Сюймина была старинная книга «Лунь Юй», или «Суждения и беседы», откуда он черпал мудрость Учителя, но он и предположить не мог, что кто-то кроме него разбирается в ней.

– Ты умеешь читать древние тексты?! Кто научил?!

– Сестра…

Ну да, он же сам научил дочь читать и писать, а она, оказывается, передала своё умение брату. В этом нет ничего страшного, наоборот, мальчик лучше будет разбираться в жизни и людях, но… обвинить отца в отступлении от учения Кун Фуцзы – это… это…

Сюймин был в ужасе оттого, что не находил слов для достойного ответа сыну. Взглядом, в котором застыло страдание, он обводил домочадцев, словно ждал от них помощи, но жена и дочь не смели поднять глаз, а сын… сын вообще отвернулся.

27

Возвращённые из-за Зеи пушки рано утром были установлены в местах, лично указанных генерал-лейтенантом Грибским, и в ответ на начатый китайцами обстрел обрушили на Сахалян зажигательные бомбы. В городке начались пожары.

Вдобавок к этому нашлись в Благовещенске умелые стрелки – русские, буряты и якуты из числа охотников, спиртоносов, контрабандистов, пришедшие в ополчение по призыву души. Одни засели в ложементах возле губернаторского дома, другие в домах на набережной и стали выцеливать и уничтожать артиллерийскую прислугу на китайском берегу. Одним из первых был убит офицер, разъезжавший по берегу на белом коне и отдававший приказы артиллеристам. За ним последовали другие. Охота была столь успешна, что вскоре интенсивность стрельбы заметно снизилась, потому что китайцы начали бояться вылезать из траншей.

А по городу уже всюду отлавливали китайцев и маньчжур – русские их, в общем-то, не очень разделяли: все, как говорится, на одно лицо. С Марковой дороги пригнали тысячи полторы убежавших из города. Сопровождали их несколько верховых казаков и призванные запасные, вооружённые американскими топорами на длинных ручках. Отстающих казаки стегали нагайками. Китайцы шли, покорные и согбенные, не пытаясь сопротивляться, – они лишь старались защитить от ударов стариков и детей.

Некоторые хозяева, державшие китайскую прислугу, прятали несчастных, но их нередко выдавали соседи. Вездесущие зеваки клеймили позором жалостливых, обзывая предателями русского народа.

Несмотря на строгое указание горожанам не чинить над китайцами насилия, их избивали, взламывали магазины и мастерские, растаскивая содержимое – в общем, безнаказанно вершили то, что в обычное время называется грабежом и мародёрством. Полиция не только не препятствовала погрому, но нередко и сама принимала участие. Так, полицейские вытребовали тысячу рублей у китайского предпринимателя Юн Хозана лишь за то, чтобы на 18 дней спрятать его в тюрьме. Он своих соплеменников боялся больше, чем русских.

– Русские милосердны, – хорошо говоря по-русски, сказал он полицейским, – ихэтуани безжалостны. Они считают нас, кто работает с русскими, предателями. Коллаборационистами! – с трудом выговорил незнакомое полицейским слово. – Поэтому убивают. А мы хотим, чтобы всем было хорошо.

Павла Черныха зачислили рядовым в Третью сотню Четвёртого полка, которым командовал полковник Винников. Казаков не хватало, и Григорий Васильевич, хорошо помнивший Пашкиного отца, подхорунжего из его полка, своей волей заставил призывную комиссию признать Черныха годным к конной службе.

Призыв Пашка вначале воспринял не то, чтобы с неудовольствием – помнил свою детскую ненависть к службе, – скорее равнодушно: надо так надо. Он-то хотел, чтобы его зачислили не по призыву, а добровольцем. Но когда узнал, что казаков направляют на сбор китайцев, ощутил нечто вроде радости: уж теперь-то он с Сяосуном посчитается! Да и с остальными – тоже. До конфликта с Сяосуном у Черныха не было особой ненависти к китайцам, он их презирал за их вечную приниженность и рабскую покорность, за всегдашнюю готовность подчиниться силе, а если выпадал случай подраться, с удовольствием задирался и бил первым. Жаль, Ванька в походе, – посмотрел бы на другана, как он его будущих родственничков раздербанит и погонит на ту же лесопильню Мордина.

Упиваясь этими приятными мыслями, Пашка даже позабыл про Еленку, про то, как они миловались на зейском песочке. Перед глазами его теперь была Цзинька – вот бы до неё добраться! И как же повезло: группу, к которой он был причислен, направили в Китайский квартал. Сотни полторы-две его жителей забрали утром, как говорится, замели по верхам, но Пашки тогда не было – он получал лошадь и снаряжение из резерва войска. Зато после полудня гарцевал наравне с другими, направляясь к кварталу – на окончательную зачистку. Жалел, что приказали шашку не брать, но кинжал в ножнах на поясе тоже был оружием.

В фанзу Ван Сюймина Павел вошёл как хозяин, в сопровождении двух молодых казаков. По годам они были ровней, но как-то так получилось, что сразу стали слушать Черныха, наверное, потому, что он привык на улице верховодить. Спутникам указал на родительскую часть дома: «Займитесь стариками», – а сам направился в ту, где обитали Цзинь и Сяосун.