Гана - Морнштайнова Алена

Хоть они и виделись теперь с Ярославом только изредка, он все равно был частью ее жизни. Когда его не было рядом, она разговаривала с ним мысленно. Представляла себе, что расскажет ему, когда они встретятся. Как поделится с ним своими заботами, а он ее утешит. Скажет, что ей нечего бояться, потому что он о ней позаботится.

Теперь-то она понимала, что все это была ложь. Она ждала, что слезы смоют бессилие и пустоту, которая заполнила все вокруг, но плач не приходил.

Две слезинки, подумала она. Две слезинки, впитавшиеся в рукав пальто. Большего Ярослав и не заслуживает. Она подошла к шкафу и запихнула приготовленное приданое поглубже, потом схватилась за край шкафа и ногой яростно затолкала стопку наволочек и покрывал в самый дальний угол.

Вечером она сказала матери, что Ярослав не придет на обед, потому что они поссорились. И что их отношениям конец.

— А нельзя как-то… Сейчас не лучшее время для мелких разногласий, — осторожно начала Эльза.

Гана посмотрела матери прямо в глаза.

— Мама, ты была права, он никогда не хотел на мне жениться.

Она не могла сказать матери правду и признаться, что не нужна Ярославу, потому что она еврейка. Ей это казалось таким же унизительным, как если бы он бросил ее из-за запаха изо рта или грязных ногтей.

Эльза только пожала плечами и больше с расспросами не приставала. Все равно ей этот Горачек никогда не нравился, она была готова с ним смириться только ради того, чтобы избавить дочь от неприятностей, которые в будущем грозит принести ей ее происхождение.

К счастью, люди не подозревают, что их ждет. Не подозревали об этом и Эльза с Ганой и Розой, и только благодаря этому они могли каждый вечер ложиться спать, а утром вставать и надеяться, что этот день будет не хуже предыдущего. Но такое бывало редко. Аресты, происходившие в первые же дни после оккупации, Гелеровых не коснулись, но меры, введенные немецким оккупационным правительством вскоре после провозглашения протектората, распространились и на них. В июне вступили в действие нюрнбергские законы.

— Я и так прекрасно знаю, что я еврейка, никакие предписания мне для этого не нужны, — отзывалась о новых законах Эльза, навещая пани Караскову. — Да хоть бы я еще собиралась замуж, за крикливого пруссака я точно не пойду, и девочкам своим запретила бы.

Пани Караскова только кивала. Она понимала, что Эльза просто пытается заглушить собственное беспокойство, и не хотела пугать подругу еще сильнее. К тому же, говорить ей становилось все труднее, а собеседнику, чтобы понять ее невнятную речь, нужно было привыкнуть.

В сентябре Германия напала на Польшу, и Гане с Розой опять пришлось переселиться в мамину спальню, потому что у Гелеровых часто останавливались беженцы на ночлег, которых к ним — да и не только к ним, как выяснилось — тайком отводила или посылала пани Анна, жена председателя мезиржич-ской еврейской общины, а иногда и адвокат Леви.

На кухне у Гелеровых стала заправлять мутти Грета, а Эльза разрывалась между лавкой и заботой о беженцах. Гана с Розой с ужасом слушали рассказы о кошмарах, творившихся в Польше. Они еще не знали, что поднимается ветер, который вскоре превратится в дикий смерч и сметет их тоже. Польша казалась такой далекой…

Беженцы были в основном людьми молодыми, они задерживались только на одну-две ночи, а потом с наступлением темноты снова продолжали свой путь неизвестно куда и больше никогда не возвращались.

Эльза порой так уставала, что у нее не оставалось сил навестить вечером немощную Людмилу Караскову. И все чаще посылала вместо себя Гану. Гана убирала, помогала пани Людмиле с тем, что Карел не мог или не умел сделать. Но вести с больной осмысленные беседы ей мешала не столько медленная речь Людмилы, сколько разница характеров, интересов, жизненного опыта и пропасть между двумя поколениями. О ночующих у них иногда беженцах, двигающихся с севера на юг, говорить вообще нельзя было, поэтому, чтобы выполнить роль собеседницы, Гана предложила пани Людмиле читать вслух газеты.

— Луч-ше ро-ман, — сказала пани Людмила. — Со счаст-ливым кон-цом.

Так горько переживающая свое разочарование Гана читала о любви, преодолевающей все препятствия хотя бы на страницах выпусков «Вечеров под лампой», и успевала попрощаться каждый раз до того, как из часовой мастерской возвращался Карел Карасек.

Когда одним холодным вечером она услышала на лестнице тяжелые шаги, то решила, что к Карасекам пришли гости. Она не ожидала, что это Карел. Обычно он ходил тихо, как привидение, к тому же возвращался домой, только когда мать оставалась одна. Гана справедливо решила, что он не любит визиты посторонних, особенно ее, поэтому нарочно избегает ее общества. Дверь кухни открылась, и Гана подняла голову от книги. Карел боком втиснулся в дверной проем, потому что нес целую охапку выстиранного и выглаженного белья.

— Бедная Иванка, — сказал он и положил стопку белья на стол. — Хоть она и тащила белье на тележке, но в ее положении…

Гана встала и потянулась за пальто.

— Ива Зиткова? Ну, я побегу. Давно я Ивану не видела, может, еще догоню.

Карел смущенно откашлялся:

— Вы еще дружите?

— А почему это нам не дружить? Мы вместе учились в школе.

— Ну, я думал… — Посмотрев на мать, он осекся.

— Что вы думали?

— Да ничего. — Карел повернулся к ней спиной и взял из стопки чистого белья кухонные полотенца, чтобы убрать их в шкаф.

Гана посмотрела на пани Караскову, но та отвела взгляд.

— Что-то случилось?

Карел не отвечал.

— Почему вы молчите? Вы что думаете, раз вы меня не любите, то я всем должна не нравиться?

Карел повернулся, оперся ладонями о стол и набрал побольше воздуха:

— Ну, я просто думал, что вы вряд ли в восторге от того, что ваша подруга выходит замуж за этого Горачека.

Он сгреб в охапку постельное белье и захлопнул за собой дверь.

— Он что меня так ненавидит? — спросила Гана. Глаза у нее жгло от злости, печали, предательства и унижения. Она поймала на себе жалостливый взгляд пани Карасковой и поняла, что это правда.

Гана, не прощаясь, выбежала их кухни, спустилась по лестнице, накинула пальто, сунула ноги в башмаки и выскочила за порог. Она добежала до поворота как раз вовремя, чтобы увидеть на мосту две фигуры, тянущие за собой тележку.

Гана Гелерова стояла на углу улицы Мост-ни, куталась в расстегнутое пальто и смотрела, как ее лучшая подружка Ивана Зиткова отпускает ручку тележки, набирает рукой снег с перил моста и бросает снежок в молодого человека рядом с ней. Гана видела при свете фонарей, как мужчина со смехом поворачивается, отряхивает шинель, а потом обнимает девушку за плечи и свободной рукой хватается снова за тележку. Она заметила знакомый профиль, но и без этого уже понимала, что Карел Карасек не соврал.

Хотя нюрнбергские законы и были унизительными, но до сентября 1939 года Гелеровы их на себе не очень-то ощущали. Однако после вторжения в Польшу и официального начала войны события стали развиваться стремительно. Постановления против евреев выходили одно за другим. Началось с запрета ходить в кино и театры. В трактирах и ресторанах евреи должны были сидеть в специально отведенных для них местах, и Эльза немедленно постановила, что в такие заведения никто из них даже соваться не будет. Гане это заявление матери показалось избыточным, учитывая, что Эльза и так славилась своей бережливостью и никогда не водила их по ресторанам.

Потом вышел запрет выходить из дома после восьми вечера. Эльза упрямо его нарушала и не бросала свои регулярные вечерние визиты к Карасекам, пока однажды ее не подстерег в дверях табачник Скацел и не пригрозил, что донесет на нее. Сложно было не прислушиваться к угрозам Скацела. Ведь Эльза понимала, что он только и ждет случая избавиться от растущего долга. С марта он не заплатил за аренду ни кроны и даже не оправдывался больше тяжелыми временами, а только грязно бранился.

В ноябре стало совсем туго. Каждому еврейскому предприятию назначалось специальное доверенное лицо (Treuhander). Из кого их выбирали, всем было ясно. Главная их роль заключалась в том, чтобы подготовить еврейские предприятия для «ариизации».