Александр Чаковский - Лида
– Просыпается!..
– Что? – вырвалось у меня.
Андрей Фёдорович резко обернулся.
– Тише! – прошептал он. – Смотрите.
Он подвёл меня к изголовью. Теперь я видела Сашино лицо. И мне показалось, что синева, заливавшая его лицо, исчезает. Я видела только постепенно бледнеющие синие пятна на лбу и на шее.
– Пятьдесят восемь! – сказала сестра. В её голосе прозвучало торжество. Я только сейчас заметила, что она держит Сашину руку, слушая пульс.
«Что же это такое? – подумала я. – Ведь он жив, жив, жив!» Мои глаза встретились с глазами Андрея Фёдоровича, и я увидела в них новое, никогда не виданное раньше выражение. Андрей Фёдорович высоко поднял голову, борода его стояла торчком, а глаза сияли, точно их зажгло изнутри. Весь вид Андрея Фёдоровича выражал огромную силу, гордость, радость. И где-то в глубине у меня мелькнула мысль, что я никогда ещё не видела его таким красивым.
Я снова стала смотреть на Сашу и увидела, что ресницы его дрогнули, глаза медленно открылись, потом снова закрылись, и снова медленно, точно преодолевая большую тяжесть, поднялись веки. И я увидела его взгляд, такой родной и знакомый, и услышала, как Саша тихо, одними губами, произнёс:
– Лида… Лидонька!..
…Через час мы с Андреем Фёдоровичем вышли из палаты. Саша заснул. Это было уже не забытье, не тяжёлое беспамятство, а настоящий сон.
– Пройдём по лесу, – предложил Андрей Фёдорович, когда мы вышли из палаты. – И вам и мне надо отдохнуть.
Теперь во всём облике его – в опущенных плечах, слегка ссутулившейся спине и потухших глазах – чувствовалась огромная усталость.
Мы пошли по узкой тропинке, задевая влажные хвойные ветви. Некоторое время мы шли молча, потом Андрей Фёдорович проговорил:
– Ну вот… теперь он будет жить.
– Спасибо вам, – едва слышно промолвила я и взяла его под руку. Я почувствовала, как вздрогнула его рука.
– Ну, это глупости, – отмахнулся Андрей Фёдорович, – я тут ни при чём. Лечение при шоке обычное, это знает даже студент. Всё это мог сделать любой. – Он снова заговорил своим обычным, знакомым мне тоном.
– Вы знаете, – начала я, сжимая его руку, – мне кажется, что какое-то время я не жила. Вот все эти последние часы. Точно я заглянула во что-то страшное, беспросветное. А теперь снова я вернулась к жизни. Но… я теперь никогда не забуду, как смотрела туда, в темноту.
– Забудете, – уверенно произнёс Андрей Фёдорович и пристально посмотрел на меня, – жизнь есть жизнь.
Эта фраза что-то разбудила во мне, я вспомнила, что она когда-то уже была произнесена в нашем разговоре, не помню только, им или мною и по какому поводу.
– Какое всё-таки счастье быть врачом, – воскликнула я, – держать в руках жизнь человека, защищать его от смерти! И какая радость победить!
– Да, – задумчиво согласился Андрей Фёдорович, – это бывает хорошо.
– Вы уверены, что теперь уже ничего не случится?
– В настоящую минуту я уверен, что всё обойдётся.
Мне хотелось, чтобы он говорил ещё и ещё, каждое слово, которое произносил Андрей Фёдорович, придавало мне силы.
Но он замолчал. Прямо над нами, через дорогу, с одной ветки на другую перепрыгнула белка, мелькнув пушистым большим хвостом.
– Вы знаете, – сказала я, – вот эти дни мне всё больше приходит в голову мысль о том, что все люди как-то связаны между собой. Я уже не раз думала об этом.
Андрей Фёдорович молчал.
– Вы когда уезжаете? – спросила я его.
– Скоро. Пойдёмте обратно. Мне надо поговорить с командиром санбата.
– Вот что, – сказал Андрей Фёдорович, подойдя ко мне вечером, – завтра мы его эвакуируем.
– Как? – вскрикнула я.
– Тише. Я говорю с вами как врач. Он очень слаб. В условиях санбата, я не могу ручаться… Словом, это транспортабельный больной, мы эвакуируем его в армейский госпиталь… на самолёте. Вашего Бардина я бы тоже эвакуировал, но его ещё нельзя трогать с места.
– Когда? – беззвучно спросила я.
– Завтра, – ответил Андрей Фёдорович.
– Завтра? Но я ведь… ведь я так и не говорила с ним…
– Вы и не будете с ним говорить. Всякие волнения для него… словом, невозможны. Мы едва убедили его, что тогда вас не было и ему просто показалось.
…Ночь. На моём попечении находится двадцать человек, лежащих в этой палате. Кто-то громко застонал в противоположном конце, и я побежала туда. У лейтенанта, раненного в голову, начинались боли. Впрыснула ему морфий и постояла немного у койки. Затем направилась к постели комбата.
Теперь он повторял только одно слово:
– Пить, пить, пить…
Подошёл Андрей Фёдорович, посмотрел на температурный листок капитана, покачал головой и коротко бросил:
– Назначения те же.
К утру температура у капитана несколько спала. Пришёл врач. Около Бардина он стоял дольше всех. Он сказал:
– Со стороны лёгких всё протекает нормально.
Вечером за мной пришёл связной командира санбата. В блиндаже командира сидел Андрей Фёдорович, больше никого не было. Когда я пришла, он ходил по блиндажу, заложив руки за спину, ссутулившись, – потолок был низкий.
– Ну вот и вы, – обрадовался Андрей Фёдорович. – Я позвал вас, чтобы попрощаться. Утром мы едем.
Он сел на кровать комбата и, опустив голову, вытянул свои толстые ноги в кирзовых, с широкими голенищами сапогах. Борода его, упиравшаяся в грудь, как бы изогнулась.
«Утром? Уже этим утром?» – подумала я и села на чурбачок возле вбитого в пол столика.
– Вы собираетесь везти его на самолёте? – спросила я.
– Да. Посадочная площадка в восьми километрах отсюда.
– Андрей Фёдорович, скажите мне честно: это правда, что жизнь его вне опасности? Ведь уж так повелось, что мы говорим друг другу только правду.
Андрей Фёдорович поднял голову, и борода его выпрямилась.
– Да, только правду, – тихо повторил он и добавил уже громче: – Я вам говорил – непосредственной опасности нет. Дальнейшее зависит от его организма и от ухода.
– В уходе я не сомневаюсь.
– Да, можете не сомневаться.
Мы помолчали, потом я сказала:
– Андрей Фёдорович, каждый раз встреча с вами приносит мне счастье. Без вас я не выдержала бы на Ладоге. Сейчас вы спасли Сашу.
Он медленно провёл рукой по бороде и проговорил:
– Когда мы встретились в последний раз и вы ушли, я думал, что начну вас ненавидеть. Вы простите, что я так говорю, – сейчас это глупо.
– Глупо! – усмехнулась я. – На Ладоге у нас не было этого слова.
– Я не к тому, – махнул рукой Андрей Фёдорович, – всё это прошло.
Он встал и снова начал шагать по блиндажу, втянув голову в плечи.
Потом он остановился позади меня и положил на мои плечи свои большие красноватые руки.
– Вот есть человеческие чувства, – сказал Андрей Фёдорович, – любовь, ненависть, дружба, верность… Это, так сказать, три измерения жизни. Но есть какие-то такие сочетания, необычайные и, на первый взгляд, странные, поняв, почувствовав которые обретёшь новое, неизведанное счастье. Мне кажется, что теперь в жизни совершается так много нового, что невольно спрашиваешь себя: а не есть ли это давнишняя человеческая чудесная мечта, осуществляющаяся незаметно для нас? Вы меня понимаете? – Его руки чуть вздрагивали на моих плечах.
– Я вас понимаю, – ответила я, – только мне никогда не приходилось думать об этом!
– Вот, вот, – точно обрадовался Андрей Фёдорович, – об этом не думают, потому что это совершается само собой. Это… в воздухе. Новое… Новое… Ведь подумать только: не немцы сейчас штурмуют Ленинград, а мы штурмуем немцев… Но когда вдруг сознаёшь это, то чувствуешь радость. Ну вот… а он будет жить, Лида!
Я вскочила. К горлу моему подступил комок, и я боялась, что сейчас из моих глаз польются слёзы.
– Он будет жить, – тихо повторил Андрей Фёдорович, – и вы наконец будете вместе, и всё будет хорошо.
Я улыбнулась.
– Вы, Андрей Фёдорович, так говорите, как будто война уже кончилась и всё уже позади.
– Война? – переспросил Андрей Фёдорович. – Да, война ещё далеко не кончилась, но… мы уже победили.
Я подумала: «Что такое он говорит? Как это мы уже победили, когда Ленинград до сих пор в блокаде?»
– Вот, посмотрите на Ленинград, – продолжал Андрей Фёдорович, точно читая мои мысли. – Ведь вы же сами уверены, что раз мы дожили до весны, дожили до осени, то теперь-то наверняка победим… Теперь время за нас. Сейчас главное – делать… делать то, что надо….
Андрей Фёдорович отвернулся к двери и через минуту сказал:
– Ну, мы отправляемся на рассвете. Я буду сообщать вам, как пойдут дела.
– Андрей Фёдорович, – вырвалось у меня, – завтра утром я не дежурю, можно мне… проводить?
Он повернулся ко мне и нахмурился.
– Но я же сказал, что вам нельзя.
– Я сяду в кабину и так и не выйду, пока не прилетит самолёт.
Андрей Фёдорович подумал немного и сказал:
– Хорошо.
…Мы выехали на рассвете. Носилки, на которых лежал Саша, внесли в кузов «санитарки». Туда же сел Андрей Фёдорович и два санитара. Я сидела в кабине.
