Владислав Бахревский - Сполошный колокол
– Скажи, Прошка, по чести, сможем побить Хованского?
– Сможем! – Коза, как всегда, вскочил на ноги.
– Сиди, – остановил его Томила, – тут ведь дворян да попов нынче нет, одни думаем. И не кричи. Дело у нас тихое.
– Сможем, говорю!.. Но…
– Что «но»? – впился глазами в стрельца Гаврила.
– А то но… Перебить нужно всех дворян, всех купчишек. Забрать у них коней, хлеб, деньги… На коней нас, стрельцов и охочих людей, посадить. Хлеб всем раздать поровну, без обиды, и деньги тоже.
Гаврила махнул рукой:
– Думал, новенькое услышать, а это старая песня. Без дворян нам Хованского не одолеть. Некому вести войско. И ты, и Максим Яга, и Никита Сорокоум – люди, Пскову верные, воины храбрые, а воеводы из вас, как из меня, хлебника, золотых дел мастер…
– Потому и незачем отталкивать от себя Тимошку, – закончил Томила.
– Тимошка – мошенник. Нашему делу он не в помощь. Мы не против царя идем, а за царя. Мы идем против боярской неправды, и тут дворяне с нами заодно.
– Погоди, – сказал мрачно Прокофий, – твои дворяне порадеют о нас. И цепи будут, и колода будет, и плаха.
Томила вдруг засмеялся:
– Не пугай, Прошка! Нас теперь ничем не запугаешь. Мы с Гаврилой да с тобой дурным не зазря жизнь прожили. Вы только в ум себе возьмите, мужики: вот уж который месяц народ – в городе хозяин. Не Собакин, не Львов, а все мы, псковские людишки… О таком деле не забудется. Ведь не хуже, чем при воеводе, живем, а жили бы на удивление всему миру, кабы Хованский под стенами не стоял. Хованского нужно разбить. Новое войско Москва соберет не скоро. Пока соберет, пока то войско прибудет – у нас передышка. Нужно звать Тимофея… как он сам себя величает?
– Великопермский, – подсказал Гаврила.
– Значит, Великопермского.
– Нет! Не его позовем!
– Кого же? – вскинулся Томила.
– Напишем литовскому князю, нашему соседу. У него по соседству за деньги и купим ту самую тысячу, какую нам обещает за наши денежки вор Тимошка… И это будет дело не воровское, а государственное. Нам разменивать честь города не пристало.
– У литовского так у литовского. По мне, хоть у самого черта, лишь бы Хованского побить.
Прокофий Коза молчал, думал. Тени бегали по лицу. Не одобрял затеи единомышленников.
Ночью к Варлаамовским воротам подъехал всадник. Показал воротникам грамотку. Сам Гаврила Демидов просил пропустить человека, посланного для тайного и спешного дела.
Грамотка была правильная: ворота распахнулись на миг.
Уже через полчаса Пани, одетая в мужское платье, была в одной из келий Снетогорского монастыря. В этой келье жил Ордин-Нащокин.
– Почему явилась сама? – спросил строго.
– Некого было послать. Утра дожидаться побоялась: вести из Духова монастыря. Тимошка Анкудинов, который выдает себя за сына царя Василия Шуйского, в Ревеле. Написал письмо псковским старостам. Ждет от них согласия явиться с отрядом наемников, чтобы возглавить мятеж. Денег у него нет: просит у Пскова. Поляки в помощи ему отказали. Поляки хотят мира с Москвой.
– Не зря рисковала, – похвалил Ордин-Нащокин. – Умница. Коли ты здесь, возьмешь с собою две грамотки. За ними придет тот человек, который принес в твой дом голубей. Вот эта грамотка Гавриле Демидову, а эта – Мошницыну. Коли хочет староста Мошницын избежать опалы от государя, пусть пошлет изо Пскова в стан князя Хованского обоз хлеба.
– Хлеба? Обоз?
– Хлеба во Пскове много.
– Я передам то, что приказываешь.
– С Богом! Торопись до солнца попасть в город.
И вложил в руки Пани мешочек серебряных рублей.
Пани уехала, а Ордин-Нащокин, не медля, явился в палаты князя Хованского. Тот почивал.
Вышел к Афанасию Лаврентьевичу заспанный, злой.
– Что еще стряслось?
– Будь покоен, мой князь. У меня добрые вести для государя. Разреши без промедления послать гонца.
– Какие еще там добрые вести! Нет у меня людей для гоньбы. К гонцам приходится по два десятка драгунов приставлять для охраны. Уже до Порхова провожаем, по шестьдесят верст.
– Вести, князь, очень важные. Они получены из Литвы.
– Говори, сам решу, важны ли твои вести.
Хованский грубил, но Афанасий Лаврентьевич решил стерпеть, знал – князь его не любит. За то не любит, что неродовитый дворянишко умен и учен. Сам Хованский расписаться толком не мог.
– Князь, – сказал Афанасий Лаврентьевич, выдержав паузу и глядя прямо в глаза ему, – я только что получил известие о самозванце Тимошке Анкудинове, который собирается явиться под стены Пскова с тысячью наемников.
– Да?! – удивился Хованский. – Ну ладно! Бери гонца. Завтра мне, как посплю, толком о наемниках расскажешь.
Афанасий Лаврентьевич раскланялся:
– Прости, князь, что нарушил твой покой.
– Чего там! Погоди, сказать чего-то хотел… Поезжай-ка ты крестьян уговаривать. Пусть из лесов выходят. Довольно баклуши бить, пусть работают… Скажешь им: Хованский работникам защита.
– Слушаюсь!
Ордин-Нащокин ушел.
– «Слушаюсь»! – передразнил дворянина князь. – Поезжай-ка, протряси жирок.
Положил руки на свое брюхо и поморщился. Жирок не мешало самому протрясти – Афанасий Лаврентьевич был тощ, как борзая.
«Свищ!» – ругнул в сердцах Ордина-Нащокина и успокоился: в точку попал, теперь и поспать можно.
Дела Агриппины
Для деловых людей беды мирские – не помеха.
Агриппина, сестра Доната, времени зря не теряла. Настояла-таки на своем, переехала с матерью и сестрами в дом Емельяновых. Жили они, как прежде, на женской половине, жили замкнуто, своим очагом. Никто у них не бывал, кроме Вари. Донат уехал, ну а Варя с Пелагеей, свекровью своей, наведывалась.
Только ведь как ни берегись, а коли крыша над головой одна – не минула Агриппина нечаянной встречи с дьяком Волконского, с Григорием Дохтуровым.
Под стражей – не мед сидеть, а тут, на счастье, целый девишник прибыл в дом: девицы по двору гуляют, на базар каждое утро ходят.
Князь Федор Федорович Волконский был великий любитель хорошо поесть, а кормили его с дьяком одной солониной. Захотелось Дохтурову и перед князем отличиться, и со старшей из сестер, с красавицей, завести знакомство. Не знал дьяк, что того от него и ждали.
Вечером, спать уж начали укладываться девицы, вдруг – тук-тук! Агриппина, не мешкая, к двери, а это сам Дохтуров.
– Умоляю, милая девица, не погуби. Одна у меня надежда – на тебя.
– Что случилось? – испугалась Агриппина.
– Мой князь заболел от плохой еды. Нельзя ли купить на базаре мяса свежего да ягодок каких?
– Мясо дорого ныне! А ягодок нет, князь Хованский ягодки кушает… Сам небось знаешь: не токмо по ягоды сбегать – скот на выгон за город пустить невозможно.
Дохтуров деньги сует:
– Ладно, девушка милая, не сердись! Купи, чего сама знаешь.
– Хорошо, – согласилась Агриппина. – Я куплю, я и сварю. Есть придется с нашего стола князю. Наш стол – вдовый, мать моя – купеческая вдова. Не побрезгует князь?
– Господи, какое там побрезгует! За спасителей почтит вас.
Взяла Агриппина деньги, затворилась и никак сердце успокоить не может, сердце то упадет, то взлетит. Пригожий из себя дьяк-то. Да ведь и страшен был бы – все одно хорош, коли дьяк, коли московский, коли из самого Кремля.
День за днем. Еда хорошая. Люди молодые. Пошла промеж Агриппиной и Дохтуровым любовь. Доверился ей дьяк, заговорил о заветном – убежать бы из мятежного Пскова. Агриппина послушала его – и в слезы. Призналась честно:
– Плохо мне без тебя будет, Гриша. Прикипело к тебе сердце.
А Дохтуров к слезам женским непривычен, разжалобился.
– А без тебя мне бежать не к чему, – говорит. – Кто в беде люб, тот в хорошие дни вдвойне любый. Клянусь, убежим из Пскова – в тот же день под венец и в Москву на мирное житье, до скончания нашего века.
Обнялись они, а потом Агриппина сказала:
– Надо подождать, как приедет брат мой Донат. Он нам поможет.
– А скоро ли он будет?
– Про то не знаю. Его Гаврила-староста куда-то услал.
Старания Афанасия Лаврентьевича
Ордин-Нащокин с небольшим отрядом шел на юг, на Опочку, уговаривая крестьян переходить на сторону государя. В большом городе Опочке сидел воеводой Татищев. Был он человеком хитрым да к тому же еще и умным. Как во Пскове бунт учинился, Татищев, не давая разгореться в своем городе пожару, собрал представителей народа – не из тех, кого народ сам бы выбрал, но и не из тех, на кого меньшие люди косо глядели, – собрал попов, казаков, стрельцов, домовитых посадских людей. И собор этот решил верой и правдой служить Москве и к воровскому заводу не приставать.
Было бы совсем спокойно в Опочке, но князь Хованский потребовал от Татищева, чтобы прислал он к нему в полк самых верных стрельцов и всех дворян.
Вот и послал Гаврила Демидов навстречу опочкинскому воинству Доната с тремя сотнями конных стрельцов. Ехал с Донатом Томила Слепой. Знал Гаврила-староста, как силен Ордин-Нащокин в слове, кого хочешь в свою веру обратит. Ну, так ведь и Томила Слепой речист. Донат шел от деревни к деревне. В каждой останавливался, в каждой Томила мужикам правду говорил. А головы у мужиков были забиты новостями: одна хлеще другой.
