Николай Платонов - Курбский
Два месяца назад в этот же час так же горела здесь свеча и вилась какая-то мошка, и вошли, сказали, что во Владимире убит его слуга и товарищ Иван Келемет. Зачем сейчас здесь его лицо? Что ты смотришь, друг, чуть кося, как при жизни, спокойно, преданно, без утайки, никого не боясь? Да, таким был всегда Иван Келемет, который спас его тогда, в Дерпте, сто лет назад… Он пришел, чтобы напомнить: «Я не отомщен». И его нельзя изгнать отсюда. Наоборот, Келемет изгнал отсюда все, кроме тоски.
Курбский тяжело вздохнул, откинулся на спинку кресла. Кто горевал о смерти Келемета? Никто, кроме Курбского. Правда, за полгода до смерти Келемет женился на богатой молодой женщине из старинного бюргерского рода, но говорили, что она пошла за него из-за его знатности и нынешнего положения — наместника Ковеля. Келемет и должен был когда-нибудь вот так умереть — в стычке, не от болезни или старости, но никто не думал, что это совершится так быстро и так нелепо.
Он приехал во Владимир по какому-то судебному делу в марте и остановился в доме знакомого своего Василия Капли. Под вечер в этот же дом приехал пьяный князь Дмитрий Булыга[154] со слугами, затеял ссору, драку и собственноручно заколол израненного Келемета, который так и умер без отпущения грехов и не приходя в сознание. Булыга забрал вещи убитого, константинопольскую саблю, червонцы и расписки и даже отрубил палец с перстнем. По обычаям страны Курбский повел судебное дело с оглашением над трупом имени убийцы, и суд Владимирского повета заочно приговорил князя Булыгу к конфискации имения и ссылке. Однако вмешался Константин Острожский — новый воевода киевский и старый друг, и Курбский пошел на мировую: Булыга уплатил выкуп семье покойного и только на полтора года был заключен в тюрьму.
Тело Ивана Келемета по настоянию Курбского было захоронено в Вербском Троицком монастыре, что на острове на реке Турье. Жена Келемета не возражала, хотя и недоумевала: у Келемета было куплено место на ковельском православном погосте. Один Курбский знал, что Иван хотел быть похоронен в монастыре. Как-то проездом они попали туда, ночевали в странноприимном доме, а утром отстояли раннюю обедню. Служил седой и круглолицый, даже какой-то радостный иеромонах отец Александр[155]. Келемет пошел на исповедь. А когда выходил из храма, сказал: «Я ведь шесть лет не был… Небо-то чистое какое — дождя не будет, слава Богу, сено уберем». Курбский не спросил, почему Иван шесть лет не был на причастии: по епитимье или сам? Он понимал Ивана больше, чем другие, а главное — именно Келемет там, в Юрьеве-Дерпте, без колебаний сказал: «Бежим или умрем». Он один имел смелость сказать всю неприглядную правду, он никому пощады не давал, но и себе не просил. И Курбский, обмакнув перо, написал на листе пергамента, на полях своего предисловия к переводу Иоанна Златоуста: «…Был он мне и слугой, и братом возлюбленным, и верным человеком, не только искусным в военном деле, мужественным и крепким, но и светлым разумом». Он подумал и приписал: «Соседи мои, ненавистные и лукавые, корыстные и завистливые, хотят не только отнять данное мне королем имение, но и лишить меня жизни». Он перечел с сомнением: уместно ли в книге великого святого писать гневные мысли о собственных делах? Но потом вспомнил новое послесловие Ивана Федорова к «Апостолу» и успокоился: «Пусть знают потомки, в каких мучениях жили изгнанники русские при Иване Четвертом Грозном! Федоров тоже о гонениях писал. Кто, кроме нас, скажет потомкам правду? На Руси боятся, а здешним дела до нас нет».
В это время в библиотеку неслышно вошла Мария, и все мрачные мысли смыло мгновенно — на ней было лиловое платье с собольей опушкой, расчесанные до блеска волосы распущены, а в глазах тот лунный диковатый отсвет, который ясно ему говорил, что сегодня ночью она снова станет Бируте.
— Идем ужинать, — сказала она.
Он встал и обнял ее.
— Ты даже не спросила, ранен ли я, — сказал он.
— Да. Поэтому я и пришла к тебе, — ответила она и тоже обняла его.
Они постояли так, тесно обнявшись, ничего не видя и не слыша, а потом он разомкнул руки и спросил:
— Что бы ты сделала, если б твой родственник не промахнулся сегодня?
— Я отомстила бы, — не думая, ответила она, и он почувствовал, что она сделала бы это обязательно и беспощадно.
Мишка Шибанов, стременной, пришел к князю в новой рубахе и желтых сапогах. Его конопатое лицо было смущенно, волосы смазаны конопляным маслом и причесаны на пробор. Он пришел просить разрешения жениться на паненке Александре — служанке княгини Марии. Курбский сидел во дворе на сосновой колоде, когда перед ним предстал принаряженный Мишка с этой неприятной просьбой. Во-первых, без жены Курбский не мог этого решить; во-вторых, Александра Семашкова была хоть и бесприданница, но шляхтенка; в-третьих, ей было всего пятнадцать лет; в-четвертых, если Мишка женится, то попросит выделить ему земли и уйдет со двора. Может быть, он этого и хочет: затаил обиду за смерть Василия Шибанова, дяди своего? Курбский зорко и подозрительно глянул — нет, Мишкино лицо было полно простодушия и верности; конечно, он волнуется: любит, наверное, эту девочку.
— А меня, значит, бросаешь? — спросил князь.
Мишка вытаращил глаза:
— Пошто «бросаешь»? Я как был при тебе, князь, так и хочу быть.
Нет, Мишка не лукавил, и Курбский сам удивился, как стало ему легко.
— Ладно, княгиню Марию спросим — это ее боярыня.
Он сидел и щурясь смотрел, как встает из-за тына чистое апрельское солнце.
2
Король Сигизмунд-Август одарил князя Курбского землями, простил ему строптивый нрав и неподчинение судебным постановлениям и не выдал его Ивану Московскому, несмотря на неоднократные требования царя, хотя от этого страдала высшая политика. Но Андрей Курбский презирал короля. За его равнодушие к вере, за уступки магнатам, за разврат, суеверие и нерешительность в военных делах. «У Сигизмунда много итальянской крови», — усмехаясь, говорил старый Ходкевич. «Но это не оправдывает Сигизмунда — король не должен быть рабом своих страстей, потому что от него зависят сотни тысяч судеб», — думал Курбский. И когда ночной гонец из Вильно привез весть о смерти Сигизмунда, он не огорчился. Гонец — шляхтич из рода Радзивиллов — был послан на Волынь Григорием Ходкевичем, чтобы объединить силы протестантов и православных в борьбе против католической партии. Ходкевич звал всю волынскую знать в Вильно на литовский сейм. Гонец рассказывал, что король умер, окруженный наложницами и гадалками, истратив и свои, и государственные деньги до последнего гроша: когда обряжали его для похорон, то не нашли даже перстня, чтобы надеть ему на палец. Говорят, что в Краков спешно съезжаются к папскому легату кардиналу Коммендоне[156] сторонники католической партии — Альберт Ласский, Андрей Зборович[157], епископ Киевский Николай Паца[158], а также ректор иезуитского коллегиума Станислав Варшавецкий[159] и другие иезуиты. «Мы не хотим видеть на престоле фанатика католика вроде Карла Девятого[160], устроившего варфоломеевскую бойню, — говорил гонец, — лучше послать в Московию и просить Ивана или его сына Федора взять Литву под свою руку!»
Они сидели в столовой, еле брезжило за листвой летнее спящее небо. И странно, Курбский смотрел на лицо Марии, которая тоже встала и вышла к ним, и ему было почти безразлично, что говорит этот усталый и ожесточенный человек. Хотя в случае смены власти в худшую сторону он, Курбский, может лишиться не только имущества, но и жизни: Иван Московский его не забыл. Но он смотрел на тонкое лицо, матовое, невозмутимое, в светлые глаза, в зрачки, в нечто таинственно впускающее его, как впускают ночью в осажденный замок беглеца из другой страны. «Есть слухи, — сказал гонец, — что русские собрали огромные силы дня вторжения в Ливонию. Скоро, наверное, гетман пошлет гонцов собирать войско для защиты Литвы. Я, если разрешит княгиня, отдохну у вас до рассвета и поскачу дальше — время не ждет!»
Когда гонца увели спать, они остались вдвоем. Они сидели и размышляли об услышанном; незаметно рассветало, но ни одна птица еще не проснулась.
— Не хочется мне ехать что-то! — сказал он и запнулся: «Она подумает, что я боюсь, как тогда, когда я бежал…» Она не ответила, и он нахмурился. — Я не боюсь — с шестнадцати лет я водил людей в бой, просто не хочу с тобой разлучаться.
«С женщинами так не говорят откровенно, но с ней я говорил и буду говорить».
— Подождем, что будет, — сказала она. — Надо укрепить Миляновичи: когда ты уедешь, твои враги осмелеют. Я переведу несколько верных слуг из своего имения.
— Осмелеют, верно… Поэтому мне и не хочется бросать тебя здесь. Тебе надо пожить пока или у себя в Турине, или у княгини Анны в Литве.
