Авенир Крашенинников - Затишье
Они спустились по лесенке с повети, Кокшаров окликнул кого-то, не прощаясь, ушел в сумерки.
Казаки лежали за земляном полу тихо, обреченно. Чиновники тоже не тужились освободиться: не убили пока, и слава богу. Бочарова встретили как героя. Кто успел им сказать, что он не подписал бумагу, Костя не знал. Судебный следователь сокрушился:
— Вы мужественный юноша, мы же оказались слабы духом.
Костя отвернулся, постарался устроиться поудобнее, но от мирового посредника несло, на полу было холодно, в забранное решеткою окошко тянуло ночной сыростью — и он провел эту ночь в каком-то полубреду, явь путалась с мерзкими снами, которые тут же забывались.
Между тем роты уже скорым маршем двигались к Куляму, а с другой стороны в село конно и пеше вливались потоками крестьяне. В рассветных лучах вспыхивали косы, багровели вилы, дреколье; кой у кого висело через плечо и ружьецо. Невеликая площадь перед церковью уже опоена народом, и шевелящиеся, рваные края толпы затекают в улицы.
— И-иду-ут! — радостно созвенел мальчишеский голос.
Грянули во внезапной тишине барабаны. Полурота солдат — штыки наперевес — построилась от околицы по дороге.
— Мужики, — начал пожилой унтер-офицер, остановив барабаны, — к вам жалует его высокопревосходительство господин военный губернатор. Он приказывает разойтись, оставить только выборных.
— Знаем, чем это пахнет, — выступил из толпы Кокшаров. — Пусть губернатор разговаривает со всем миром.
Толпа одобрительно шумнула.
Снова ударили барабаны. На дороге торжественно показалась коляска, Лошкарев мачтой стоял в ней, опираясь на плечо кучера. Следом, во главе с капитаном Степовым, в ногу пылили роты.
— Ура-а! — истово, в одну грудь загремели солдаты.
По толпе словно ветер пролетел, посрывал шапки. Закричали «ура» крестьяне и — на колени, на колени, на колени. Стеновой с досадой кинул в ножны саблю. Губернатор удовлетворенно усмехнулся бескровными губами, поднял руку в перчатке:
— Выделить представителей, прислать к правлению.
В толпе послушно засуетились, затолкались. Покинув коляску, Лошкарев поднялся на крыльцо. Человек сто остались перед ним, другие же отодвинулись, встали стеной.
— Господин начальник губернии, — отчетливо заговорил мужик с подвязанной рукой. — Тягость налогов и повинностей непомерна. Мы считаем себя свободными от помещика и все хотим быть за царем, как государственные. Просим обратить внимание на тысячей народу, вопиющего к небу…
— Приказываю, — раздраженно перебил губернатор, — выдать зачинщиков.
— О-ох, — пронеслось по толпе, она дрогнула, хлынула к правлению, выборные растворились. — Отбери нас от помещиков! Не уйдем, пока волю не скажешь! Бей всех!
— Р-разогнать! — взвизгнул губернатор, он же председатель губернского по крестьянским делам присутствия.
Степовой закинул голову, сабля сверкнула из ножен. Затрещали барабаны, солдаты пошли на толпу. А мужики ложились штабелями, заслоняя руками голову и лицо. В стонах и криках не слышно было залпа, но задергались посередь живых умирающие, но поползли другие, волоча за собой красные мочалки. Несколько повстанцев скакали в тайгу. Кокшаров все оглядывался со своей кобылки, ветер высекал слезу.
— Вы свободны, господа, — сказал капитан Степовой, распахнув двери «холодной».
глава пятая
Не Мотовилиха — вавилонское столпотворение. Шлаковые отвалы, что были близ Троицкой церкви, разнесли за лаптями, за сапогами и колесами по всем улицам, и босоногие мальчишки напарывались на острые осколки. Сотни мастеровых, которых кризис выбросил за ворота заводов и фабрик, лохмотные мужики, помиравшие с голоду на пятачках худородной земли, — все с упованием крестились на церковь, искали капитана Воронцова.
Трудно было поймать капитана. В заводоуправлении, низком каменном доме, выходящем окнами на пруд, уже начали заводиться чиновники, шкивы канцелярской машины заработали. Правда, Воронцов покамест подкручивал их, не давал плодиться. То видали его в цехах, где внедрялись кузнечные и сталеплавильные горны. То землекопы, слушаясь его голоса, бежали ковырять выжженные и утоптанные камские наносы. Ржали лошади, верезжали колеса, гудело железо. Умелой рукой вздыбил капитан Мотовилиху, пустил в галоп. Округлились глаза капитана, сделались жесткими, будто булатная сталь, впали щеки, лицо почернело. Никому не давал пощады и себя не щадил. И когда ночь забивала людей в избы, госпитальное окно желтело и желтело, вовсе одинокое на Большой улице: экономии ради не нанял Воронцов архитектора, сам чертил профили и фасы будущих цехов. Сидел за столом в одной полотняной рубашке, вращал циркуль, пощелкивал линейкой. Слуга приносил на подносе парящий кофейник…
Прямо с извозчика Бочаров направился в госпиталь. Табор в Мотовилихе немножко оглушил, да и усталость от пережитого за эти дни сказывалась, но капитан наказал быть у него сразу с дороги, в любое время суток. Встретил Костю врач. В руках у врача — альфонсин, тряпочка. Посоветовал поискать капитана в конторе.
Воронцов действительно оказался там: наскакивал на лесничего, доказывал, что углежжение в печах при самом заводе куда выгоднее, чем в лесу. Увидев Бочарова, поздравил с возвращением.
— Поручик Мирецкий обстреливает меня, просит помощника, — заметил как бы между прочим. — Вы пассажирским?
Да, Костя приехал пассажирским. Поселив в Куляме для назидания роту солдат, капитан Стеновой забрал арестованных, среди которых был и вожак с простреленной рукой, погрузился на свой пароход. Костя отговорился делами, Степовой не настаивал: оба сожалели, что оказались по одну сторону баррикад. Местная знать провожала губернатора со слезами благодарности, щеголеватый пристав даже влез по колено в воду. От всяких приглашений отобедать Бочаров отказался наотрез, сидел у Камы, кидал в воду голыши… Но вряд ли все это нужно начальнику завода.
Воронцов подхватил Костю под руку, увлек в кабинет. Здесь все было обставлено по-деловому: гладкий стол красного дерева, шкап со справочниками и сочинениями по горному производству. Капитан вытянул за цепочку часы, втолкнул обратно в кармашек.
Слушал с вниманием, наклонив голову к плечу, не перебивал. Костя рассказал об Епишке и Силине, а когда дошел до бунта, еле справился с волнением.
— Ну что ж, — сказал Воронцов, — все это нам на пользу. Деревня сама разлагается и дает заводам дополнительную и дешевую рабочую силу. И притом на такие участки, куда преступно было бы посылать опытных мастеров.
— Деревня не разлагается, — возразил Бочаров, — ее разлагают. Мужик бросает землю потому, что корни у него подрезают, а новые пустить некуда!
— Можете сегодня отдохнуть, — перебил Воронцов и вызвал рассыльного.
Костя ушел на улицу. По ней все так же двигались толпы разнообразного люда, столбами вздымалась пыль, бойко торговали магазины, двери питейных заведений не закрывались. На самом углу, недалеко от пруда, стоял извозчик: нескладный долгоногий парень в армяке и новеньком картузе. А за ним — Ирадион Костенко, все такой же долговолосый, остроглазый. Пошел к Бочарову, раскинув руки:
— Здравствуй, здравствуй, давненько не виделись. После погуторим, а пока скажу: ждал тебя с парохода, прозевал… В субботу в шесть вечера будь на кладбище у чугунной плиты. Непременно будь. Интересного много!
Яша Гилев без Бочарова распорядился: вещи были перенесены в избушку, а сама избушка выскоблена добела, вымыта с дресвою. В ней — деревянный топчан, мягко застеленный; под единственным оконцем домодельный стол на треножке; в углу на полочке простенькая иконка: богоматерь с толстеньким Христом на коленях.
Наталья Яковлевна привела Костю сюда, спрятав руки под фартуком, ожидала, что постоялец скажет. А Костя радовался: избушка напоминала флигелек, в кустах потенькивали птицы, трава свежо зеленела возле самого порожка.
— Столоваться у нас будете, — говорила Наталья Яковлевна. — А чтоб неловко не было, вместе придумаем, сколько платить…
Она предложила Косте молока, принесла кринку, обернутую берестою, доверительно рассказывала:
— Я да Катерина хозяйство-то содержим. Мужики мои угорают, не до земли им. Так, копаются в охотку, тяжелое исполняют. Яша-то все мне твердил: чего ты маешься, маманя, денег ли не заработаем. А как встал завод, вышла моя правда — прокормились.
Вспомнил Костя Епишку, Евстигнея Силина, других кулямцев. Им земля — сама жизнь. Как же они будут здесь, при заводе?
Еще узнал Бочаров от Натальи Яковлевны, что нынче все ушли на работу, а Мирон Иванович спит, вот и приходится ей занимать гостя всякими бабьими заботами да охохоньками.
— Надолго ли затеяли? — По дрогнувшему голосу, по растерянному движению рук Натальи Яковлевны догадался Бочаров — это было для нее главным.
