Гилель Бутман - Время молчать и время говорить
Наш этап в Кишинев длился около трех часов. Наше возвращение назад – около трех недель.
30
В первые дни после многочисленных перипетий этапа я отдыхал душой и телом. Душе нужны были отдых и время проанализировать новый необыкновенный зэковский опыт, в лошадиных дозах набранный за последний месяц. Телу – спокойствие, тишина и порядок Большого дома, чистые белые простыни на койке и рыба в супе, видная невооруженным глазом.
Однако прошло несколько месяцев, и я снова затосковал по людям и впечатлениям и готов был снова уйти на этап в любую минуту. Срабатывал тот самый психологический принцип, который неплохо сформулировал наш закадычный друг Гарик:
"Везде одинаков наш свет,
везде можно в петлю полезть,
везде хорошо, где нас нет,
везде тяжело, где нас есть"[25].
Единственной отдушиной в моем тихом склепе были письма Евы с Лилешкиными каракулями. Я тоже имел теперь право на лимитированную переписку и в каждое свое письмо обязательно вкладывал отдельное маленькое письмецо для дочери, на которое наклеивал мылом цветную картинку из обертки того же мыла. И каждое маленькое персональное письмо Лилешке подписывалось одинаково: "твоя подружка папа".
В августовском письме Евы было вычеркнуто цензурой гораздо больше среднецензорской нормы. Пришлось долго "стирать" письмо под краном, сушить и читать его на свет лампочки, прежде, чем я понял: почти все наши ребята уже ушли на этап, а некоторые уже прибыли в лагеря где-то в Мордовии.
Один за другим ушли на этап Соломон Дрейзнер, Владик Могилевер, Виктор Богуславский, Лев Львович Коренблит, Лева Ягман и Лассаль Каминский. Попытки наших жен и близких выяснить, где и когда происходит погрузка на железной дороге, ничего не дали. Это была святая тайна. Им пришлось ограничиться мысленным расставанием.
Глядя вслед воображаемому "Столыпину", Сима Каминская обращалась к своему сердцу и слала вслед прощальный привет наших жен. Стихотворение кончалось на высокой ноте:
Так догони же любимые лица,
Так шелохни дорогие ресницы,
Так проскользни мимо сдержанных уст –
Путь беспросветный не будет так пуст!
Дай утолить им тяжелую жажду,
Будь рядом с теми, кто болен, кто страждет!
Будь с ними днем и в полуночный час,
Чтобы огонь их души не погас.
Ребята могли уходить спокойно. Их жены выполнят свой долг перед ними, как они сами, вступив в организацию, выполнили долг перед своей совестью.
Виктор Штильбанс уже был освобожден к тому времени, так и не попав в лагерь, ибо его срок был год. Из всех, прошедших по Первому и Второму ленинградским процессам, в Большом доме остались лишь трое: Марк Дымшиц, Миша Коренблит и я. Нас держали как свидетелей по делу Бориса Азерникова, арестованного сразу же после нашего суда и в связи со своим поведением на нем.
В начале октября прошел процесс над Борисом Азерникивым, который входил в ту же группу организации, что я и Миша Коренблит, и был потенциальным участником операции "Свадьба".
Борис был человеком со сложной, изломанной судьбой. В его характере была очень сильна рационально-материалистическая жилка. Это отталкивало от него многих его товарищей, но мне казалось, что, поварившись в общем котле, Борис оставит в нем всю накипь и выйдет преображенным. Марк Дымшиц, узнав, что Борис мастер спорта по борьбе, стал инициатором идеи затянуть Бориса в "Свадьбу".
Сидя в воронке по дороге на суд Азерникова, я не знал, какую тактическую линию избрать. В конце концов я представил его как безыдейного материалиста, вовлеченного мною в организацию с целью приблизить его к сионистским идеалам, как я их понимал. Избрав такую тактику, я оставлял перед Борисом возможность выбрать борцовскую позицию, заявив, что за несколько месяцев в организации он преобразился. Или представить себя обманутой овечкой, чуждой сионизму.
Борис получил три с половиной года. Теперь уже ничто более не удерживало нас в тюрьме. Более того, по закону нас должны были отправить на этап в течение десяти дней. Получилось, что до шестнадцатого октября мы должны были уйти.
Мне выдали последнее письмо от Евы. Хорошая весточка: Сима Каминская получила разрешение. Четырнадцатого октября Сима улетает с дочерьми. Не знаю, рада ли была Сима. Наверное, кошки скребли на душе, ведь Лассаль оставался. Но в Ленинградском КГБ могли вздохнуть спокойно: Сима была для них опасным противником, и ее интеллектуально-моральное превосходство их бесило. Кроме того, Сима была в центре беспокойного "кружка жен", а это им тоже было как-то ни к чему.
Сима понимала, что найдутся такие, кто осудит ее: бросила мужа в беде. Но она была решительна, и ее мало трогало, что скажет "княгиня Марья Алексевна". Она считала, что, оказавшись вне железного занавеса, сможет помочь Лассалю и остальным гораздо больше, воспитание дочерей станет естественным, без недомолвок и двойного стандарта, и сам факт пребывания семьи в Израиле обеспечит Лассалю беспрепятственный выезд после освобождения.
Кто-то из жен должен был взять на себя смелость быть первой. И Сима Каминская стала первой.
Я высчитал, что мы с Симой должны "уйти на этап" почти одновременно, хотя и в разные стороны. Вспомнил старую комсомольскую песню "Дан приказ ему на запад, ей-в другую сторону" и написал несколько слов стихотворного привета Симе:
Мы уезжаем в день один.
В минуту, может быть, одну,
Но дан тебе приказ: "На Запад!"
А мне – в другую сторону.
Конечно, Сима не прочтет эти строчки. Но прогноз погоды оказался точным. В ночь на пятнадцатое октября за мной пришли.
Впервые почти за полтора года я вижу Мишу Коренблита. Нам выдают личные вещи, сухой паек в дорогу, выстраивают в затылок и ведут к воронку. Марк с полупустым рюкзаком за спиной идет легко и беззаботно. Он задубелый оптимист и уверен, что вот-вот американцы нас на кого-нибудь обменяют. В том, что ему не придется сидеть пятнадцать лет, Марк уверен. Он, еще год назад сидевший в камере смертников. Миша Коренблит – полный антипод Марка. Он – заскорузлый пессимист. И он тоже уверен, что ему не придется сидеть свои семь лет. Но по другой причине: всех нас расстреляют.
Миша с трудом тянет на спине огромный самодельный зеленый рюкзак из эластичной ткани. Кому пришла бредовая идея переслать ему в камеру этот рюкзак? Когда нас сажают в воронок, рюкзак у него уже не на спине, а на пятой точке, и эластичные лямки продолжают растягиваться. Плохо быть в жизни пессимистом, судьба специально охотится за ним.
Я – по шкале подгонки инвентаря и отношению к будущему – между ними, ближе к Марку. Умеренный оптимист. Я тоже уверен, что нас вырвут до срока, но не так скоро.
31
На антисоветских географических картах того времени можно было видеть две столицы СССР. Большая алая звезда на карте в центре европейской части СССР. Во все стороны от нее разбегаются железные и шоссейные дороги. Это Москва – столица советской России.
На той же карте еще одна такая же большая алая звезда. И расположена она в глухомани Мордовской автономной республики, о существовании которой знают только хорошо успевающие по географии пионеры и семьи политических заключенных. Здесь проходит только одна ветка ширококолейной железной дороги из Мордовии на Рязань и дальше на Москву. И никогда бы не пылала огромная алая звезда на этой карте рядом с маленькой станцией Зубово-Полянского района Мордовии, если бы не узкоколейка, отходящая здесь на север. Это станция Потьма, столица антисоветской России.
Не знаю, за какие грехи был облюбован этот забытый Богом край, славный когда-то дубовыми рощами, под заповедник Архипелага ГУЛАГ имени Щелокова. Если во времена заповедника имени Берия многочисленные острова Архипелага были разбросаны по всем параллелям и меридианам России, то к моменту, когда мы стали прибывать в лагеря после Ленинградских процессов, только один остров остался для политических – Дубравлаг. Центром этого куста лагерей был Яваз, но дорога в него – лишь через Потьму, по узкоколейке. Из Яваза, тоже по узкоколейке или по лесным проселочным дорогам, можно было попасть в политические лагеря Дубравлага: девятнадцатый, семнадцатый (большая и малая зона), третий (мужская и женская зона). Кроме того, здесь же находились лагерь для иностранцев и лагерь для плитических рецидивистов с особо строгим режимом. (По исправительно-трудовому кодексу РСФСР минимальный режим для политических – строгий.)
Лагеря в этих местах появились сразу же после революции, и местные мордвины уже в третьем поколении – потомственные надзиратели. Они давно уже забыли о дубовых рощах – сегодня для строительства новых бараков лес везут издалека. Разве лишь старики, ушедшие на пенсию, помнят транспорты с эсерами, сперва правыми, потом левыми, с меньшевиками, с троцкистами, каменевцами, зиновьевцами, бухаринцами, тухачевцами. Кулаков гнали табунами. Сегодня даже их кладбища не сохранились. Только тогда, когда копают землю заключенные семидесятых-восьмидесятых годов, натыкаются иногда на косточки заключенных двадцатых, тридцатых, сороковых.
