Николай Сергиевский - На заре царства
Тем временем домашняя жизнь стала после смерти Феодосии Панкратьевны входить в обычную колею. Наташа, примирившись с горем, принялась за домоправительство. Ободрился и сам Матвей Парменыч. С новой силой одолели его мысли и заботы о делах государственных, поглощенные за время болезни и кончины жены переживаниями личного горя. Запершись у себя в «комнате», старый боярин занялся усердным писанием таинственных грамот, иногда принимал немногих друзей-единомышленников или сам выезжал на короткое время повидаться с ними. В голове Матвея Парменыча зрели решения, и пока Цыплятев не схватил его, он торопился принять меры к их осуществлению.
Однажды поутру, запершись по обыкновению в «комнате», Матвей Парменыч занимался делами. После первой ночи спокойного крепкого сна он чувствовал себя особенно бодро. Сквозь слюду окна смотрело яркое зимнее солнце, играя на ледяных узорах и заливая комнату веселым светом. И так же светло было на душе у него. Он как бы предчувствовал какую-то радость. И под влиянием этого настроения работа спорилась.
Неожиданный оклик Мойсея за дверью прервал его мысли.
— Матвей Парменыч, выходи скорее! Гость дорогой пожаловал.
— Кто такой? — удивленно спросил он, отрываясь от работы.
— Отец Авраам, келарь Троицкий[85].
— Господь с тобой, Мойсей! — быстро поднимаясь из-за стола, недоверчиво возразил Матвей Парменыч. — Не опознался ли? Отец Авраамий в посольстве под Смоленском.
— Не опознался, Матвей Парменыч. Отец Авраам у ворот в санях ждет. Спросить послал холопа — дома ли ты, боярин?
— Проси ж, проси отца келаря скорей! — заволновался Матвей Парменыч. — Ларивону скажи, к воротам бежал бы[86]. Сейчас сам я выйду.
Матвей Парменыч торопливо вошел в соседнюю каморку, скинул там домашнее «холодильное» платье, надел темного цвета сарафанец[87] и направился встречать гостя. Приезд его взволновал боярина. Радость была неожиданной: отец Авраам Палицын три месяца назад уехал в составе многочисленного посольства под Смоленск к королю Сигизмунду. Основная цель поездки представителей земли Русской во главе с митрополитом Филаретом заключалась в том, чтобы упросить Сигизмунда скорее отпустить на царство королевича Владислава, которому Москва целовала крест в августе. Им было поручено добиться от Сигизмунда согласия, чтобы королевич до венчания крестился в греческую веру, вступил в супружество с православной и в течение своего царствования не допускал в Московское государство учителей и проповедников латинской веры. Те, кто входил в состав посольства и отрицательно относился к избранию Владислава, сочли, однако, своей обязанностью отправиться для переговоров с Сигизмундом, чтобы по крайней мере добиться обращения королевича в православную веру. В числе тех, кто не хотел королевича, но поехал защищать интересы православия, был и друг Матвея Парменыча отец Авраамий, келарь Троицкой лавры, человек весьма образованный, выдающийся общественный деятель, прославившийся недавно во время защиты лавры (он оставил об этом блестящее по тому времени написанное сказание). Неожиданное возвращение Палицына в Москву, несомненно, было вызвано какими-либо знаменательными причинами. Радость свидания с ним увеличивалась для Матвея Парменыча уверенностью, что отец Авраамий, вероятно, хочет сообщить вести о его сыне Петре.
Встреченный дворецким Ларивоном у ворот, почетный гость подъехал к крыльцу. В то время как он, поддерживаемый под руки Ларивоном и Мойсеем, поднимался по ступеням, в сени вышел встречать его Матвей Парменыч.
Оставив из уважения к хозяину посох в сенях, сняв шапку и держа ее в руке вместе с платком[88], которым он только что обтер заиндевевшую бороду, гость вошел в сопровождении хозяина в «горницу»[89]. Там он перекрестился на иконы, отвесил в их сторону, касаясь пальцами земли, три поясных поклона и обменялся поклонами с хозяином. После этого Матвей Парменыч благословился у отца Авраамия, затем они сердечно обнялись и поцеловали друг друга.
— Вот уж порадовал, отец Авраамий, — светясь улыбкой, сказал Матвей Парменыч, — и слов не найду! В добром ли здоровье пожил под Смоленском, в благополучии ли путь свой многотрудный совершил?
— Спасибо, боярин. Что говорить — тяжеленько, тяжеленько пришлось!
— Милости прошу, гость дорогой, сюда пожалуй, — указал ему хозяин на лавку в почетном углу под образами. — Потчевать с дороги чем не прикажешь ли?
— Благодарствуй, Матвей Парменыч, — отказался отец Авраамий, — некогда. На короткое время я к тебе заглянул. Патриарх святой ждет.
Он опустился на лавку и острыми живыми глазами, проницательно глядевшими из-под густых сросшихся седеющих бровей на худощавом бледном лице, зорко оглядел Матвея Парменыча, который сел на лавку по правую сторону от гостя.
— Воля Господня, друг! — тепло и сочувственно молвил отец Авраамий. — Не думал я, отъезжая, что не доведется мне более свидеться с подругой твоей, досточтимой Феодосией Панкратьевной… Царство ей небесное и вечный покой!
— Воля Господня, отче святый, — тихо откликнулся Матвей Парменыч. — Тяжко мне одиночество на старости лет, особенно тяжко в эти смутные и страшные времена, да не ропщу я: что наше горе супротив горя всего народа русского! О себе, о своих бедах забыть надобно. Не время о них думать.
— Утешу я тебя в печали, Матвей Парменыч, доброй вестью о сыне, который в тебя пошел. Отважно и честно стоит он за московское дело. Ему прямить, Жигимонта же, подобно тебе, терпеть не может. Да вот, постой: грамотку я тебе от Петра привез.
Отец Авраамий расстегнул подбитую мехом рясу, достал из внутреннего кармана небольшой свиток и подал его Матвею Парменычу.
— Прочти, Матвей Парменыч. Не терпится ведь, чай.
— После, отче святый, успею, — отложил Матвей Парменыч в сторону свиток. — Рад был услыхать доброе слово твое о Петре. Коли пишет — стало быть, жив и здоров. Не терпится мне узнать, по каким важным делам в Москву ты столь неожиданно пожаловал? Добрые ли вести из лагеря привез? Что делается там у вас? Здрав ли святой митрополит Филарет?
— Телом здрав, душой болеет, — удрученно ответил Палицын. — Все мы там, в посольстве, душой изболелись. За делом поехали, а до дела дойти покуда не довелось. Злоумышленный Жигимонт на своем стоит: от Смоленска не отступает, хочет его сдачи и присяги на королевского величества имя со всей Смоленской землей. Сколько разговоров с панами было, а толку не видно. Канцлер Лев Иванович Сапега только и знает, что хитрит и дело в протяжку ведет.
— А что же хваленный Москвой гетман Станислав Станиславович? Как отъехал он из Москвы под Смоленск, умники наши надеждой тешились: приедет-де гетман Жолкевский к Жигимонгу и дело государево пойдет успешно. Станислав Станиславович крест, мол, целовал Московскому государству.
— И у нас подобное думали. Да что! — махнул Палицын рукой. — Человек он, вправду сказать, незлой. Стал было выговаривать королю, зачем над Смоленском промышляет. Не дело, мол, отцу дорогу сыну переступать. А Жигимонт осерчал — зачем Станислав Станиславович согласился отдать Владислава в цари Московскому государству: попросту следовало бы, мол, Москву с Польшей связать, а не вести речь об особенном московском царе. Вот к чему у нас уже речь клонится! Ну, Станислав Станиславович, опасаясь гнева королевского величества, понятно, спелся с ним. Мы было начали ему говорить: «Сам знаешь, пан гетман, нет того не только что в статьях, айв помине ни от кого не бывало, чтобы отдать Смоленск королю и крест ему целовать». А гетман на это: его величество, мол, справедливо от вас, послов, требует, чтоб смольняне отца с сыном не разделяли и крест бы целовали и отцу, и сыну: вы, мол, не упрямьтесь; после-де, как Смоленск сдастся да король отойдет, мы договор новый составим.
— Хитро! — нахмурился Матвей Парменыч. — Жигимонт-то небось пришел в Московское государство не для взятия городов, а для унятия крови христианской. А это разве унятие крови, чтобы Смоленск взять да вопреки договору на свое государство смольнян ко крестному целованию приводить?
— То же и мы панам сколько раз толковали! — возразил Палицын. — Да разве с ними столкуешься! Если, говорят, не принудите смольнян послушать крест королю вместе с королевичем целовать и войско королевское пустить, мы Смоленску не станем терпеть: камня на камне не оставим и будет с ним то же, что с Иерусалимом было. Ну, мы стали советоваться с митрополитом. А владыко говорит: «Нельзя пустить королевских людей в Смоленск. Если впустим их — нам Смоленска не видать более. Пусть, если так, король берет Смоленск взятием, мимо договора и своего крестного целования, — на то судьба Божия!.. Лишь бы нам слабостью своей не отдать Смоленска».
