Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)
— Ишь, пава! — сказал жолнер, надувшись. — Криштох таких Семенов по три левой рукой кладет... Покажи паспорт!
Кривонос насупил брови, по лицу пробежала тень, а глаза сразу покраснели.
— Пан, коли не сбрешет, ему и в голове тяжко, — и взялся за рукоятку сабли.
— Беги, пане, а то Кривонос до пупа расколет! — испуганно крикнул пасечник.
Жолнеры вытаращили глаза, потом попятились к воротам, а когда Кривонос шевельнул плечом, повернули лошадей и опрометью ускакали с пасеки. Он еще раз затянулся из люльки, которая не успела и погаснуть. Дед закашлялся.
— У тебя, Максим, и табак такой же, как характер: всех пчел мне передушишь.
— Пчелы жалко, она — божья тварь, а тебя помог бы удушить. Хотел переночевать на пасеке, да, вижу, и ты уж хвост на сторону. Не чихнул ли, часом, какой пан, когда у тебя в носу засвербило?
Пасечник, отгоняя руками дым, виновато сказал:
— Одна нас недоля одолела, Максим. Видишь сам — их сила, их право.
...Васильков принадлежал Киево-Печерскому монастырю, и казаки без опаски повернули коней к замку. Когда они переправились через речку Стугну, солнце уже скрылось за тучей, по небу стали хлестать золотые молнии, загремел гром, и крупные капли дождя, точно пули, посыпались в пыль, оставляя в ней темные ямки.
Крепость стояла на высокой горе. Ее окружали тремя кольцами валы со рвами, острым частоколом и рублеными башнями.
Максим Кривокос свернул на нижнюю улицу, к Карпу Закусиле, который женат был на Веригиной сестре Катерине. Карпо Закусило был когда-то реестровым казаком, после ординации 1638 года не попал в реестр, должен был стать послушным и, чтобы не превратиться в крепостного какого-нибудь пана, приписался к селянам Печерского монастыря. Летом он работал в поле, а зимой у печи в винокурне. Его жена Катерина, такая же плотная, как и брат ее Верига, спасаясь от дождя, только что прибежала с виноградников. Они зеленели на южных склонах не только в садах, но и за стенами города. Красное вино с монастырских виноградников поставлялось во все церкви Украины.
— Спасибо дождю, — говорила Катерина, приводя в порядок одновременно и себя, и хату, и малых своих детей, спрятавшихся под стол, — а то вы, может, и не заглянули бы. Мы ведь теперь в понижении, казак едет и «здравствуй» не скажет, а посполитый еще и насмехается.
Катерина сказала это с горькой обидой в голосе, но приветливая улыбка не сходила с ее лица. Сожженное солнцем, загрубевшее от ветра, оно все еще было красиво. Большие серые глаза и сейчас переливались, как свежая вода в ручье.
— Чего вы так на меня смотрите, дурна стала? А еще недавно маляр приходил списывать.
Максим Кривонос не сразу отвел взгляд, хотя и смутился от ее вопроса. Дорогой на Киев он, не переставая, думал о Ярине. Не могла она руки на себя наложить: не из такого рода, и нрава дивчина смелого. Может, надумала пойти мощам печерских святых поклониться? А Ярина коли надумала, так тому и быть. Но тогда б она зашла к родной тетке.
Кривонос спешил к Василькову с дрожью в сердце, страшась лишиться последней надежды. Только он переступил порог Закусиловой хаты, как уже увидел, что Ярины здесь не было, но каждая вещь чем-то неуловимо напоминала о ней. Теперь он понял почему: Катерина была похожа на Ярину. Может, поэтому хозяйка стала сразу как родная.
— Гляжу на тебя, Катря, а вспоминаю твою племянницу. Гнатову дочку.
— Как видела еще дитем, так после и не довелось. Верно, большая уже выросла?
— Выросла, да не в добрый час.
Глядя на Яринину тетку, Кривонос с какой-то особой силой почувствовал свое горе, мир, казалось, опустел, а одиночество представилось ему вдруг так явственно, что он даже застонал, вздыхая.
Катерина встревоженно посмотрела на него. Во взгляде ее влажных очей, в испуганной улыбке полных губ, в движении красивых рук было столько материнского сочувствия и женской ласки, что у Максима перехватило горло, и он, может быть впервые, не сдержал своего сердца.
— Вишь, и на казака случилась беда, — сказал он, не скрываясь. — Лихо стряслось с Яриною.
— Матушки, может, это Ярину я и видела? Три дня назад мимо виноградника ехал рыдван на Киев. Позади штук десять гайдуков тряслось. Мало ли их тут, панов, катается. Заглянула ненароком в карету, а из оконца смотрит на меня дивчина молодая, и точно в самое сердце кольнуло: ну, вылитый Гнат, как был парубком, и — может, то показалось мне — слезы на глазах, а рядом пан толстый сидит. Должно, спал. Кабы я знала... Ну нашего же рода! Верно, замуж вышла племянница?
Максим слушал ее с широко открытыми глазами, а догадки, как пчелы в улье, роились в голове. Катерина не могла сказать даже примерно, чьи могли быть казаки: в коротких жупанчнках, широких шароварах, а на голове кабардинки с малиновым верхом и султаном спереди. За плечами у них были мушкеты и сабельки на боку, а у седел — деревянные ведерки. В такое платье одевал надворную милицию и князь Иеремия Вишневецкий и киевский воевода Тышкевич. В таких же жупанах ходили и гайдуки коронного стражника Самуила Лаща, налетевшие на хутор Пятигоры. У Кривоноса от этой мысли перехватило дыхание, и невидящий взгляд его застыл на лице Катерины. Она, только теперь догадавшись, осторожно спросила:
— Может, есть казак, которому моя племянница по сердцу пришлась?
Кривонос, углубившись в свои мысли, спросил в свою очередь:
— Где тут поместья коронного стражника?
— Говорят, в Макарове, за Киевом, сидит стражник коронный.
— Надо спешить. — И он начал прощаться.
У Катерины на глазах вдруг выступили слезы, она глубоко вздохнула и от этого покраснела так, что Кривоносу даже жалко ее стало.
— Только всего и утехи... Побудьте еще хоть немного, после работы придет Карпо, рад будет увидеть запорожца, а завтра у нас храмовой праздник святых Антония и Феодосия печерских, — и снова взгляд ее проник словно в самую душу Кривоноса.
Казак замотал головой, как бы отгоняя сон; ему уже начало казаться, что домашний уют и ласковая хозяйка куда желанней, нежели скитания по свету сиротою, но об этом он не сказал никому.
К храмовому празднику готовились в каждой хате: женщины белили стены, дети подметали дорожки, срезали спорыш во дворах, украшали ворота зеленью. На улице показалась стайка детей в беленьких сорочках. Они остановились под окном и тонкими, точно серебряные колокольчики, голосками, запели тропарь.
Катерина собрала хлеба, отрезала кусок сала, из-под лавки достала три утиных яйца и подала детям в окно.
— У нас еще мало, — сказала она казакам, — а сколько этих сирот по другим селам! Да еще поветрие тут приключилось. У вас тоже был такой мор? Здесь чуть не половину людей задушило.
Кривонос смотрел вслед детям. Они были чистенько умыты, в длинных сорочках, только выцветшие волосенки давно уже не знали ножниц, Таких сирот он видел в каждом селе, пеклись о них церковные богадельни, а плодила война. Она длилась без перерыва вот уже полстолетия — затихала на Диком поле с татарами, начиналась на волостях с панами. Отцы ложились костьми по берегам Днепра, а дети ходили под окнами и пели тропари.
Солнце уже садилось за горою, когда зазвонили сразу в трех церквах. Максим поднялся и пошел вверх по улице. Омытые дождем сады тоже как бы принарядились к празднику, сочная листва сверкала чистым глянцем, меж деревьями белели хатки, хоть и кривобокие, но свежеобмазанные, кое-где во дворах бродили стайки гусей — домашних и прирученных диких, шагали журавли, ворковали голуби, а в вечернем небе сплетался перезвон трех церквей.
Церковь святых Антония и Феодосия была деревянная, с большими окнами и наличниками на точеных колонках, а над входом вздымались граненые купола, крытые листовым оловом. Деревянный резной иконостас просвечивал, как тонкое кружево. Но Максим Кривонос, погруженный в свои мысли, равнодушно смотрел на прекрасные образа, украшавшие храм. Только на образе богородицы взгляд его невольно задержался. Он присмотрелся внимательнее и даже мотнул головой: с иконы на него глядели влажные и глубокие, как степные озера, очи Ярины. Владычица была в густо-красных ризах. На темном фоне складки блестели переливами, будто не рисованного, а настоящего бархата. Так же, казалось, колыхался и менял свой цвет покров, обрамлявший чело и спадавший до полу. Лицо и полные губы, в изломе скорбной улыбки, потрясали своей выразительностью, и казалось, образ вот-вот заговорит.
Церковь уже была полна народу. Налево стояли мещане в ярко-желтых жупанах и посполитые в белых сорочках. Направо разместились женщины в кунтушах и вышитых сорочках, в корабликах и намитках на головах и дивчата с косами, уложенными венком.
Носатый дьякон прошел к образу Георгия Победоносца, из кадильницы запахло сосновой смолой. Все расступились, только Максим Кривонос остался на месте. Он не сводил глаз с образа: лицо такое же продолговатое и смуглое, как у Ярины, а очи заглядывают в самую душу.
