Борис Акунин - Вдовий плат
Шелковая испытующе посмотрела на Каменную, начала осторожно:
– Мы на Господе клялись: чей избранщик победит, тому все будем помогать. Порадеем Новгороду заедино, позабыв наши распри… Победил Аникита Ананьин, вчистую. За него почти пятьсот голосов, а за твоего Булавина меньше полутораста.
– Дальше что? – снова оборвала ее Каменная. – Чего вы от меня хотите?
– Того, что ты обещала. Со Псковом и с Казимиром Литовским мы сговоримся, однако ж напустить на Ивана братьев и татар можешь только ты.
– Ну да. – Григориева усмехнулась. – Попользуетесь мною, а потом скрутите в баранку.
– Ты клятву давала! – воздела к потолку перст Борецкая. – Перед людьми и Богом! Отречешься – завтра же созовем Господу, поставим тебя на поток!
– Погоди. – Ефимия досадливо махнула рукой. – Иль голова у тебя впрямь железная? Без Настасьи нам Москву не одолеть. Мы это знаем, она знает, вся Господа знает. Но и тебе, Настасья Юрьевна, без ладу с нами жизни в Новгороде теперь нету. Потому нужно нам меж собой как-то сторговаться. Говори, чего хочешь. Если разумного – столкуемся.
Помолчав минуту-другую, Григориева сказала:
– Тысяцкий будет мой.
– Нет! – сразу отрезала Марфа.
Ефимия была мягче:
– Не будет в Господе единения, если степенной посадник с тысяцким станут смотреть в разные стороны. Тысяцким станет мой Ондрей, это уже решено.
Каменная дернула углом рта, но сдержалась. Подумала-подумала:
– Тогда пусть вечевые дьяк и подвойский будут мои.
На это Борецкая коротко, зло хохотнула:
– Ишь, хитра! Обе печати заполучить хочет! Этак ты от имени веча любой указ состряпаешь!
Вечевой дьяк и подвойский каждый имели свою печать, и без них обеих ни одна важная грамота не считалась действительной.
– Давай так, Марфуша, – примирительно молвила Ефимия. – Дьяком останется твой Назар, а подвойского уступи. Гляди, Настасья: одна печать твоя будет, и коли ты с чем не согласишься, делу хода не дастся. Это много. Большего не проси, не в том ты ныне положении.
Григориева задумалась в третий раз, совсем надолго. Наконец горько покачала головой.
– Щедры вы, сестры ненаглядные… Да с ножом у горла не поторгуешься. Ладно. Подвойским завтра же поставите Захара Попенка. А клятву свою я помню. Я ее не ради вас, а ради Новгорода давала. Начинайте тайные переговоры с Казимиром и с псковской Господой. Как сладитесь – возьмусь за дело я. В орду пошлю ловкого человека с дарами. К Андрею Углицкому и Борису Волоцкому съезжу сама… И всё, жены. – Она тяжело поднялась. – Последняя это наша встреча. Хватит, набеседовались. Прощайте. Вам победу праздновать, мне сына хоронить.
* * *Григориева, не попрощавшись, ушла; Борецкая отправилась праздновать победу, позвала Шелковую с собой, но Ефимия отговорилась ломотой в висках. Голова и правда болела, но пуще того не заохотилось слушать хмельное бахвальство Марфиных подручных. Нынешняя трудная победа была ее, Ефимьиных рук дело.
Воротилась домой, пешком. На Великом мосту, кутаясь в легкую шубу из белой лисы, оглянулась назад. Там уныло темнела Торговая сторона, даже огни не горели. Все, кто обрадовался Марфиному торжеству, ушли на Софийскую гулять и угощаться, остались только побитые. Что ж, так оно всегда бывает: что одному радость – другому горе, теми дровами топится печка жизни.
Уже дома, прежде чем идти на свою половину, зашла к Ондрею. Он не спал, дожидался.
– Ну что? Вышло? – спросил с тревогой и надеждой.
– Да. Не заспорила даже. Быть тебе тысяцким.
Муж просиял, прижал Ефимьины руки к груди, стал их целовать, приговаривая:
– Умница моя, всех обвила, всех перегнула…
Еще б ему не радоваться. Быть степенным тысяцким покойней и прибыльней, чем посадником. Верши себе торговые суды, разрешай купеческие споры. Всем нужен, всяк хочет угодить, и от опасных дел далеко. В самый раз для Ондрея.
– А что Каменная? – Горшенин поежился. – Ты Шкирятину голову-то видала?
Ефимия пожала плечами:
– Что мне на ужасы смотреть? – Устало потерла глаза. – Настасья, конечно, мстить будет. Она по-ветхозаветному живет – око за око. Жалко ее дурачка-сына, но ему на том свете, я чай, лучше. Если он, конечно, есть – тот свет, – задумчиво добавила боярыня. – Ты не бойся, тебе Настасья беды не сделает. Ей нужно будет наказать меня, а какая у нас с тобой любовь, ей известно. Вот дочь надо услать из города. Пошли-ка зятька куда-нибудь по тысяцким делам. В Любек, что ли, на наше подворье. А когда покончим с Москвой и Настасья станет не нужна, молодые смогут воротиться.
Горшенин на то, что его бедой жену не накажешь, совсем не обиделся.
– Что дальше будет? – спросил он, повеселев.
– Как задумали, так и будет. Ананьин поедет в Псков. К Казимиру Литовскому сначала напишем, потом тоже надо будет съездить. Может, сама отправлюсь. К весне, я думаю, уготовимся. Тогда нужно будет, чтобы на Москву напали татары и удельные князья взбунтовались. Здесь поможет Каменная. Сколь зла она на меня и Марфу ни таи, а деваться ей некуда. В одной ладье плывем… Ладно, Ондрей Олфимович, пойду я почивать. День был длинный.
Супруги церемонно поклонились друг другу, разошлись по своим покоям. Ложа они не делили уже много лет.
* * *…В опочивальне Ефимию ждала воспитанница – не столь давно приближенная, сладкая. Встретила в одной рубахе, с распущенными волосами красивого бронзового отлива. Помогла раздеться. Снимая с плеч камчатную сорочицу, поцеловала сзади в шею.
– Ох, устала я, заятко, – так устала, мочи нет, – пожаловалась боярыня. – Не для моих лет такая жизнь. А куда денешься? Есть ли на свете место, где можно жить вдали от суеты и мороки? В монастыре разве, но какая из меня монахиня?
Пухлый ротик воспитанницы приоткрылся в улыбке.
– Есть такое место. Ложись, боярыня. Расскажу тебе про него сказку, убаюкаю, – проворковала она, певуче выговаривая слова на литовский лад. – Слыхала ль ты про Остров Дев на Дунае-реке?
Часть третья
С верху в низ
Наука московской жизни
По февральской санной дороге, по бело-золотому руслу реки Москвы, новгородская великая боярыня Григориева катила в теплом, удобном возке почти без качки – как на перине. Возок изнутри был обит собольим мехом, в ногах лежал укутанный жарень – чугунный брус, который во время остановок накаливают на огне.
Зимой путешествовать сладко. Ни ухабов, ни грязи, ни комаров с мухами. И быстро. Если шибко не гнать, ночевать не в пути, а в селениях, за день проезжаешь поприщ сто. С поспешанием же выйдут и все полтораста.
Но Каменная не торопилась, она и так должна была делать частые остановки, чтобы не слишком отрываться от новгородского санного поезда, тащившегося сзади.
Вот и теперь, похоже, уехала дальше нужного.
– Выезжай на берег! – крикнула Настасья вознице через переднее окошко. – Справа холм с крестом – видишь? Туда подымись.
Вверх двинулись медленнее. Сильные лошади всхрапывали, зарывались в снег, но тащили исправно. Паробки, окружавшие возок, предпочли спешиться, вели своих коней в поводу. Прочие григориевские сани, где лежали припасы и подарки, остались ждать внизу.
Про длинную пологую горку, будто оплешивевшую – она была понизу лесиста, но с голой макушкой – Настасье говорили, что оттуда, если встать под черным крестом в славу Святого Егория, можно увидеть всю Москву. Низовская столица была совсем близко, за излучиной.
Захотелось размяться, вдохнуть морозца, да и надо было дождаться остальных новгородцев, чтобы въехать в город первой, а они все вроде как при ней свита.
Прежде, чем смотреть на Москву, Настасья оглянулась назад. Голова длинного поезда только-только выползала из-за высокого берега. Великий князь Иван Васильевич раз в три месяца выделил день на новгородские дела – вершить тяжбы, посредничать, принимать прошения. Сначала мало кто хотел ехать на московский суд, однако съездившие остались довольны. Несколько долгих споров были решены быстро и без оглядки на величие или худость рода. Для великого князя все новгородцы, хоть бояре, хоть черный люд, были одинаки. Поэтому на сей раз искателей справедливости и ходатаев набралось на сотню повозок. Ехали и главные вечевые служители, дьяк с подвойским, везли жалобу на наместника Борисова. Сам Борисов, верно, уже находился в Кремле. Было и ему на что пожаловаться.
Отношения между Верхом и Низом, между великим князем и великим городом, истоньшились и натянулись, словно готовая лопнуть струна. В Литву из Новгорода скакали тайные гонцы, в Псков – явные, стены и башни укреплялись, из бойниц торчали новые пушки, в амбарах на случай осады копился хлебный запас.
Григориева тоже ехала в Низ будто бы по хлебным делам: сговариваться с вотчинниками о дополнительных весенних засевах. На Господе решили, что это усыпит подозрительность Ивана Васильевича – не станет, мол, главная новгородская зерноторговица тратить деньги на мирное дело перед войной. На самом же деле Каменная должна была завернуть в Углич, а на обратном пути в Волок-Ламский, поговорить с князем Борисом Васильевичем и князем Андреем Васильевичем об их обидах на старшего брата.
