Владислав Бахревский - Боярыня Морозова
После обеда соснули. И тут приехала гостья, Федосья Прокопьевна со своим сынком. Для того и приехала, чтоб показать Борису Ивановичу племянника – его надежду. И радость, наследника всех богатств и владений обоих Морозовых, и Глеба, и Бориса.
Царь пожелал поглядеть отпрыска.
Мальчика привели Анна Ильинична и Федосья Прокопьевна.
Одет он был в льняную белую рубашку. Из украшений – красный шнур на швах и речной жемчуг вокруг ворота.
Вошел, перекрестился на икону. Поднимая руку, полыхнул алыми шелковыми клиньями под мышками.
«Как горихвостка!» – улыбнулся Алексей Михайлович.
Мальчик, помолившись, подошел к государю, поклонился, коснувшись рукой пола. Постоял, разглядывая нарядного человека большими грустными глазами, потом кинулся со всех ног к дядьке, прыгнул ему на руки, и оба они засмеялись, счастливые, знающие какую-то особую, им только ведомую тайну.
Государь, улыбаясь, подошел к свояченице, троекратно облобызал и несколько растерялся перед Федосьей Прокопьевной. В глазах у нее сверкнула насмешка, и он, снова рассмеявшись, взял ее за плечи и поцеловал, чувствуя и на своих щеках легкие счастливые поцелуи.
– Каков сынок-то! – сказал государь. – Сначала Богу, потом царю и – прыг к дядьке на руки.
Подошел к мальчику, погладил рукою по щеке.
– Расти большой – царю в помощь.
От Морозова Алексей Михайлович поехал к своим сокольникам. Мысль озарила.
Тайный знак
Верховный подьячий сокольников Василий Ботвиньев встретил государя доброй новостью.
– Вешняка неделю назад пускали в Хорошеве. Первая для него охота, а показал себя удальцом. Сделал дюжину ставок и взял сойку.
– Хорошо, напомнил! – засмеялся государь. – Меня в Вешняки в гости звали, сыновья Никиты Ивановича Одоевского. Ну, показывай птицу.
Сокол Вешняк был пойман весною в селе Голенищево. Село было патриаршье. Никон сам поднес государю птицу со словами: «На радость, на охотничью удачу, «утешайся сею доброй потехою зело потешно и угодно и весело».
Последние слова были из «Урядника сокольничаго пути», сочиненного самим Алексеем Михайловичем.
Сокол Вешняк был невелик, но птичьей статью превосходил многих.
– Д-рыг-ан-са, – сказал государь Ботвиньеву.
Ботвиньев подал голубиное крыло с мясом. Сокол накинулся на еду так, словно его целую неделю морили голодом.
– Жадная птица, но лишнего куска не съест.
– Хороший будет охотник, – сказал царь. – Пошли, почитаешь… «Урядник» почитай.
Ботвиньев удивления не выказал, взял книгу.
– Откуда читать?
– Откуда хочешь.
Подьячий улыбнулся и ткнул пальцем наугад.
– «Безмерно славна и хвальна кречатья добыча. Удивительна же и утешительна и челига кречатья добыча. Угодительна потешна дермлиговая перелазка и добыча. Красносмотрителен…»
– «Красносмотрителен»! – Алексей Михайлович поднял указательный палец.
– «Красносмотрителен же и радостен высокова сокола лёт», – продолжал Ботвиньев, но царь снова прервал его, по-особому ударяя на слова:
– «Красносмотрителен же и радостен… – Он прикрыл глаза и пропел почти: —…вы-ы-со-о-ко-ва со-кола лёт». Читай, читай. Сам ведь я сочинял все это, а слез удержать не могу. Господи, как хорошо слова сложились. Да ведь и нельзя слабыми словами про такое диво сказать. Что птицы, что взлет их, что удары из поднебесья. Диво дивное! Читай, Василий! Читай!
– «Премудра же челига соколья добыча и лёт».
– Вот именно, премудра…
– «Добродельна же и копцова добыча и лёт. По сих доброутешна и приветлива правленных ястребов и челигов ястребьих ловля, к водам рыщение, ко птицам же доступание».
Ботвиньев сделал паузу, ожидая, что скажет царь, но тот покачивал одобрительно головой и улыбался. Поглядел на подьячего, взял у него книгу и, водя для большей убедительности пальцем по строкам, прочитал:
– «Будите охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою, зело потешно и угодно и весело. Да не одолеют вас кручины и печали всякие. Избирайте дни, ездите часто, напускайте, добывайте, нелениво и бесскучно. Да не забудут птицы премудрую и красную свою добычу».
Слезы покатились по цареву лицу, и подьячий тоже вдруг почувствовал, что и у него капают.
– Васька! – вскричал Алексей Михайлович. – Васька! И ты плачешь! Ведь чудо все это, чудо!
Они пошли умылись. И государь, сделавшись строгим, сказал:
– Сядь тотчас и напиши что-либо из «Урядника» нашим тайным сокольничьим языком.
Ботвиньев принялся за работу, но государь не вытерпел, взял у него лист, прочитал:
– «Дар ык ча пу врести дан…» (Что на обыкновенном языке значило: «Государев челиг сокольничаго пути в мере и чести дан». Это была одна из формул обряда посвящения в сокольники.)
– Хорошо, – сказал государь, думая о своем. – Такую грамотку чужие глаза не поймут.
Узнав, что государь приехал, прибежал начальник соколиной охоты Петр Семенович Хомяков.
– Все у нас ладно, – успокоил его Алексей Михайлович. – Вешняк зело хорош! Ради него тотчас и поеду в Вешняково. Как у сокольников побываю, так день легкий, утешный.
Смерть Одоевского
Подмосковное село Вешняково принадлежало сыновьям боярина Никиты Ивановича Одоевского – Федору и Михаилу. Сам Никита Иванович был на воеводстве в Казани. Казань отдавалась на кормление только людям, к царю самым близким и заслуженным. И хоть Алексей Михайлович не очень-то жаловал любовью старого боярина, однако был к нему справедлив. За работу над «Уложением» – сводом русских законов – пожаловал воеводством в Казани. И опять же – с глаз долой…
Братья Одоевские, Михаил и Федор, никак не могли опамятоваться. Приглашали они государя к себе месяца два тому назад поохотиться на зайцев в карачаровской роще. Царь сказал, что как снежок выпадет, так он и приедет. Думали, до зайцев ли теперь Алексею Михайловичу, коль война польскому королю объявлена? А он взял да и приехал. Сдержал слово. Да еще как сдержал! За окном мухи белые летят.
Смятение в братьях происходило не потому только, что царь не погнушался их сельскими, не бог весть какими хоромами, – не знали, чем угощать. То есть было у них припасено всякого, с того дня, как царь сказал, что приедет, приготовлялись усердно, хоть и без надежды. Печаль была в другом! Начался Рождественский пост, шел третий день всего. А кто же не знает, что государь – первый постник в стране, монахи так не блюдут постов, как Алексей Михайлович.
С государем людей было немного: не хотел в тягость хозяевам быть. Кроме дюжины ловчих приехали с ним самые близкие к нему и самые великие охотники: Афанасий Иванович Матюшкин, Василий Яковлевич Голохвастов, Родион Матвеевич Стрешнев – все они были дадены царю в товарищи еще в детстве, вместе с ним в Кремле жили. Старший из Одоевских, Михаил, покосившись на своего стушевавшегося братца, спросил царя: не желает ли коней посмотреть?
Алексей Михайлович, видя смущение хозяев, обрадовался приглашению.
– Грешен, – сказал, – люблю добрых коней, да как их не любить. Иной конь умней человека. Не знаю, как вы, а я примечал. Сидит на умном коне дурак, и все знают, что дурак. И конь его тоже про то знает. Вот ты, Афанасий, зубы скалишь, – обернулся царь к Матюшкину, – а я тебе, выдастся случай, покажу сию картину. Иной конь за хозяина страдает больше, чем он сам за себя.
Царь рассмеялся, и братья Одоевские вспомнили, как дышать, чего руками делать, чего ногами.
Конюшня у братьев была небольшая, но в ней хоть пир затевай – чисто, светло, кони стоят прибранные. И видно, что не для показу все это, обычное дело.
– Кони-то, я гляжу, у вас валашские! – удивился государь.
– У казаков покупали. Они теперь частые гости в Москве.
– Хороши кони! – одобрил Алексей Михайлович да и ахнул: – А этот каков!
Темно-серый жеребец-трехлеток, высокий, до холки рукой не достать, при виде чужих людей перебирал ногами, и нервная дрожь бежала по его спине – так вода в ручье струится.
– Поглядеть бы, как он ходит, – сказал государь.
Жеребца тотчас вывели во двор. Конюхи провели коня по кругу перед царем, потом оседлали, и Михаил, взяв с места, перелетел с конем через жердяную изгородь, развернул коня и еще раз перескочил преграду.
– Утешил! Утешил! – кричал государь, взмахивая рукой.
Морозец был самый легкий, тонкий снежок, легший на жесткую землю, скрипел под ногами. Каждый чувствовал себя молодцом.
Алексей Михайлович раскраснелся.
Он был очень доволен. Люди кругом все были молодые, все охотники, любители птиц, коней и всяческих утех, которыми бессчетно дарит человека природа.
Солнце в ноябре недолгое и неприметное. На небе стояло ни в радость, ни в печаль, а ушло – не хватились. Но, стряхивая на крыльце снег с сапог, государь глянул через плечо окрест, и душа наполнилась детской, оставшейся на всю жизнь в нем, радостной нежностью. На земле наступил синий час. Все было синее – небо, лес, избы и укрытая снегом земля.
