Олег Боровский - Рентген строгого режима
В конце октября нас, проектников, переселили в другой барак, где раньше жили работники санчасти. В бараке были небольшие комнаты, в комнатах стояли деревянные кровати, по четыре-шесть в каждой. При переселении не обошлось без споров, всем хотелось жить вместе со своими кланами, но обошлось без крупных ссор, и в конце концов все сумели договориться. Нашим бригадиром теперь стал Георгий Аркадьевич Саркисян. Он любил дисциплинку и никому спуску не давал, у него хватало, и такта и ума, чтобы гасить всякие страсти, которые иногда закипали в наиболее молодой части нашего коллектива.
Началась и бесславно кончилась «ложечная война» в лагере. Каждый зык имел собственную алюминиевую ложку, с которой он никогда не расставался. Откуда бралась эта ложка – установить совершенно невозможно. В лагере магазина не было, денег за работу, естественно, не платили и, следовательно, столовый прибор купить было нельзя. Однако каждый заключенный, попав в лагерь, стремился, прежде всего, раздобыть наиважнейший инструмент, без которого нормальная жизнь просто невозможна. Кто был посмелее, тот просто крал ложку либо в столовой, где они иногда появлялись, либо в санчасти, либо просто у какого-либо разини... Ложка, по-лагерному кашемет, и в самом деле напоминала нечто похожее на оружие, ибо состояла из трех частей – хлебала, держала и соединительной планки. При наличии небольшого воображения кашемет можно представить пулеметом, а это уже опасно. Лагерное начальство, видимо, обладало неким подобием воображения и, приняв ложку за пулемет, испугалось выше всякой меры. Начальник лагеря майор Воронин объявил о начале ложечной войны и приказал все ложки у зыков отобрать. По всем баракам прошла серия ночных и дневных шмонов, и все ложки были конфискованы. В дверях столовой поставили два больших деревянных ящика с чистыми и грязными ложками, каждый входящий получал чистую и мокрую ложку, а поев, при выходе должен был кашемет сдать. Вохряк, который сидел около ящиков, монотонно бубнил каждому выходящему:
– Похавал – сдай ложку...
Но заставить делать заключенного что-либо против его желания весьма трудная и неблагодарная задача. Несмотря на все принятые меры, многие зыки умудрились ложки не сдавать, и при очередном тотальном шмоне в бараке изымалась груда кашеметов, и по очень простой причине, многие зыки получали посылки, особенно с Украины, а в посылках что было? Сало, колбаса, крупа... Наварит зык себе каши с салом, а есть чем? Деревянными палочками, как китайцы? А если похлебка с колбасой? Или пришел друг навестить друга, а тот ест варево, друг присел на нары, вытащил ложку из-за голенища, и лопают уже вместе. Ну а если ложки нет?! И уж тут льется густой мат на головы начальства, вместе со Сталиным, конечно...
Все же ложечная война длилась что-то около месяца, пока наконец майор Воронин не понял, что сражение он проиграл, и на очередной оперативке приказал сложить оружие. И все зыки и катээры снова стали носить ложки за голенищем, уже не пряча их куда подальше. Одно было хорошо – эта война прошла без пролития народной крови...
Как-то, помню, в конце октября разразилась ужасная пурга. Возвращаясь с работы в барак, кто-то из нас, кажется, Антонайтис, нашел около барака мертвую белую куропатку, которая убилась, ударившись на лету об электрический провод. Вся птица была снежно-белой, и только в хвосте у нее было одно черное перо, которое служило ориентиром для следом летящей птицы. Со своими дружками-литовцами Антонайтис сварил куропатку в жестяной банке, и, усевшись в кружок, они ее с наслаждением съели. По бараку распространился волшебный дух... Все ходили как пьяные, крутили носами, уж очень вкусно пахло... Легли спать более, чем всегда, удрученными и молчаливыми, сказочный аромат живо напомнил о далекой и свободной жизни...
В лагерной жизни, кроме лишения всего, чего только можно лишить человека, постоянно висела еще одна угроза – попасть на этап, причем совершенно неизвестно, когда, куда и зачем. Прибегает в барак «придурок» из спецчасти и орет прямо с порога:
– Боровский, завтра утром на вахту с вещами...
И все. Ломай теперь голову, думай что хочешь, а налаженная лагерная жизнь летит под откос, только спецчасть да оперуполномоченный знают, куда и зачем тебя этапируют, но тебе этого не скажут. С этапом ты теряешь все то немногое, что сумел накопить в лагере – близких друзей, работу, на которую устроился с большим трудом, навсегда теряешь все мелкие и дорогие тебе вещи, приобрести которые сумел, несмотря на категорические запреты, книги например, или часы, или еще какие-нибудь любезные тебе шмутки. На этапном шмоне все отберут, и на вопрос, на каком основании, получишь стандартный ответ: «Не положено!».
Около моего письменного стола в Москве висят на гвоздике плоские карманные швейцарские часы, которые я сумел приобрести в лагере еще в 1949 году, и они до сих пор исправно ходят. Прятал я их при шмонах всегда в одно место – приклеивал медицинской липучкой в ямку на подошве ноги, часики были плоскими и хорошо ложились по месту. Вохряки при шмонах ни разу не просили предъявить подошву, хотя заглядывали во все потребное и непотребное...
Попал на этап и я, уже второй раз с начала срока. В начале ноября 1950 года, рано утром я стою голый в помещении надзорслужбы и меня всего, с головы до ног, осматривают и шмонают каждую тряпочку, каждый шов на рубашке, ищут записки, план (гашиш) и черт их знает, что еще они ищут... Но часы не нашли...
И ведут меня, бедного зыка, два автоматчика с огромной овчаркой по той же дороге, по которой год с небольшим назад топали мы вместе с Сашей Эйсуровичем с 40-й шахты на «Капиталку». Значит, ведут меня обратно, на шахту № 40 или, может быть, еще куда-нибудь…
Мороз лютый, метет обжигающая пурга, но мне не холодно, кроме белья, я одет в черную рубашку-косоворотку, телогрейку и сверху еще просторный бушлат, на голове цигейковая красноармейская шапка-ушанка, на ногах добротные черные валенки, на руках – меховые варежки, и мешок свой – сидор я уже не несу на плече, а везу на маленьких деревянных саночках, я уже опытный старый лагерник, а не какой-то там «Сидор Поликарпович», как именовали новеньких заключенных-неумех. Я иду не спеша, прячу лицо от ледяного ветра, сзади, в десяти шагах – два солдата в белых романовских полушубках и белых валенках, автоматы взяты на изготовку, овчарка не спускает с меня злобно сверкающих глаз...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Человек может все...
Э. ХемингуэйНесколько километров безжизненной белой тундры, и наконец перед нами появилось небольшое здание лагерной вахты, в обе стороны от которой тянулся бесконечный забор из колючей проволоки, теряясь в снежной мгле. Снова сдача-приемка, на этот раз почему-то без шмона, и вот я в знакомой зоне лагеря, из которой меня увели год с лишним назад. Все здесь как-будто по-старому: те же бараки, та же столовая и стоящий отдельно за проволокой барак управления лагерем. Меня хорошо встретили мои старые друзья, которым я прежде всего должен был выложить все новости и рассказать обо всех событиях, происшедших в других лагерях. Устроили меня в лучший барак Горнадзора, правда, в моей секции были двухэтажные нары, но барак был «третьего» поколения – стоял на подсыпке, потолки были высокими, а туалет, что очень важно, находился внутри помещения, имелась и сушилка с толстыми, всегда горячими, чугунными трубами, на которых все сушили валенки и портянки. На следующее утро я уже без всяких проволочек иду с бригадой мехцеха на работу. За время моего отсутствия между зоной лагеря и зоной шахты построили коридор из колючей проволоки, посередине которого стояла вахта, уже одна, а не две, как было раньше. Даже тюремная система может совершенствоваться. Теперь надобность в этапировании бригад на шахту и обратно в лагерь отпала, все стало проще. Нам, «руководящим товарищам», тоже не надо было ходить с бригадой, я подходил к вахте, называл вохряку номер своего пропуска, вохряк брал его, спрашивал мою фамилию и только после этого перекладывал его в секцию «на шахте», если я шел в лагерь, вохряк перекладывал ее в секцию «в зоне». Эта система была тем более удобна, что позволяла оставаться на шахте сколь угодно долго, так как я не был связан с бригадой.
В мехцехе внешне за год ничего не изменилось, ушел куда-то на этап Костя Митин, и возглавлял работу мехцеха, кроме Носова, все тот же Д. И. Щапов, принявший меня без особого восторга. Мой чертежный стол стоял на том же месте, рядом, на том же месте работал мой старый знакомый Антон Вальчек. Он встретил меня очень приветливо и дружелюбно, и я немедленно включился в работу, а ее стало много больше, чем раньше. Я считал, чертил, отвечал на многочисленные входящие и исходящие. Конечно, в условиях Речлага такая работа – голубая мечта каждого заключенного, но не каждый мог ее успешно выполнять, требовалась разносторонняя техническая эрудиция да и просто инженерная грамотность. Меня выручала десятилетняя работа в лаборатории машиностроительного завода и то, что шахта № 40 только строилась, и чисто горные проблемы, в которых я совершенно не разбирался, были еще впереди. Надо сказать, что за всю свою жизнь мне никогда не приходилось выполнять столько бессмысленной и ненужной работы, как в мехцехе 40-й шахты. До тошноты было противно заполнять, например, отчетные бланки-простыни, имеющие больше сорока граф... И можно представить мой ужас, когда я случайно обнаружил, что все цифры отчета я сдвинул по вертикали, и они совершенно не соответствуют смыслу документа. Расстроенный, я показал свою ошибку Носову и спросил, что теперь делать? Носов усмехнулся и спокойно произнес:
