Юрий Щербаков - Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
За узкими окнами консульского дома глухо рокотало море, и не по‑предзимнему теплый крымский ветер наносил в покой его смолистую терпкость – любимый запах генуэзцев-мореходов. Но и еще один запах – аромат наживы – всегда сладко кружил головы фрягам – народу пиратов и ростовщиков.
– Прибыли Республики многократно возрастут, если мы поможем степному варвару одолеть и приручить лесных схизматиков. Через наши руки потекут в Европу русские меха и русские рабы. А русское серебро мы превратим в дукаты и флорины, не будь я Гримальди! – Посланец Великого Дожа гордо подбоченился. – Помоги вам Святой Георгий!
– Но пока что русские гривны текут в Византию, не давая упасть старой империи в наши любящие объятия, – осторожно усмехнулся консул.
– Да! – Гримальди благосклонно кивнул дель Беско. – Но не забывайте, мессеры, что успех нашего замысла может и должен привести в лоно истинной церкви и русичей, и греков. Потому, несмотря на огромные издержки по содержанию нашего победоносного флота, Высочайшая Республика дает вам деньги. Свою долю в общее дело уполномочен внести и папский легат в Крыму.
– Мы тоже не пожалеем сил, – восторженно заговорил Некомат и смешался под строгим взглядом высокого посланца, – и средств…
– Вот именно! – Гримальди назидательно поднял палец. – Только деньги дадут нам деньги! И надлежит вам употребить все силы, дабы подвигнуть Мамая на великий поход. Правдами и неправдами убеждайте хана в злонамеренности московского князя и в том, что трон его шаток.
– Мы уже давно через бывшего тысяцкого и наших купцов посеяли слухи, что двоюродный брат Дмитрия князь Владимир… – встрял в разговор консул.
– Мелочи Высочайшую Республику не интересуют. Хотя этот русский… Как его? Вел…
– Вельяминов!
– Да, Вельяминов. Пожалуй, это не мелочь, мессеры…
Глава 8
Вторую неделю над Диким Полем, над землею Дешт-и-Кипчак лютовала вьюга. Давно уж прикрыла она чистой ветошью язвы и трещины, оставленные на степном теле долгими бесснежными морозами, а хрусткая вата все сыпала на землю, будто прохудился у небесного мирошника бездонный мешок. В норы, в берлоги, в иные укромные убежища попряталось все живое от ледяного дыхания владычицы января-перезимья. Даже своенравная Итиль вздела на могучее свое тело толстую защитную бронь. В такую пору даже отчаянные степные разбойники кайсаки сидят безвылазно по глубоким волчьим буеракам или, супротив того, жмутся к жилью, усердно притворяясь в караван-сараях и гостевых домах верноподанными султана Высочайшей Орды Али-ан-Насира, да продлит Аллах его дни! Дикие, заунывные песни распевает вьюга над Сараем-ал-Джедидом, будто снова, как полтора века тому, пирует на Итили непобедимая конница, пришедшая с берегов Орхона и Керулена, и славит хриплыми голосами кровавого бога войны Сульдэ.
«Где теперь та священная монгольская кровь, не растворилась ли она без остатка в побежденных языках и народах, и течет ли хоть капля ее в посиневшем от холода дервише, в тургаудах-охранниках, медвежковато переминающихся у закуржавевшей дворцовой стены, да и в нем самом, в нынешнем властителе улуса Джучи?»
Хан зябко перевел плечами. Злое дыхание пурги час от часу перебарывало в высоком сводчатом покое разымчивое печное тепло. По знаку повелителя чернокожие слуги абды внесли жаровни с дымящимися углями. Грея озябшие пальцы, хан снова вернулся к невеселым своим мыслям.
«Чингизид, потомок самого Потрясателя Вселенной, ослепительный султан Высочайшей Орды, непобедимый меч пророка, несокрушимый щит ислама… Э, каких только приторных, словно пахлава, слов не исторгнут луженые глотки льстивых мурз и седобородых имамов! Это по их высокоумным советам принял он вместо степного имени Тюляк звонкое имя Али-ан-Насир. Да что в том толку! Можно пышно, на арабский манер, именовать свой дворец Аттука-Таша, а столицу Сараем-ал-Джедидом, но не над этим ли городом и дворцом только и простирается ханская власть, принятая из рук кипчакского родича Мамая-беклербека. Вот он и есть подлинный властитель Дешт-и-Кипчака! Далеко сегодня его ставка – на черных землях у большой реки, которую урусуты зовут Доном. А Кок-Орда – вон она, рядом, за Итилью. И что стоит ее своенравному хану, злейшему Мамаеву врагу Токтамышу двинуть тумены на Сарай-ал-Джедид!
Что остановит стремительную конницу? Утлые глинобитные стены высотою в два человеческих роста или единственный охранный тумен, воины которого ропщут, давно не получая звонких динаров? Казна хана пуста, минуют ее дани урусутских князей, оседая в мамаевых сундуках. Выйти из воли всесильного темника – смерть, но и не выйти – тоже смерть! Ибо сидит уже неделю в Аттука-Таше киличей самого Токтамыша – Абдулла-бей. В его уста вложил повелитель Синей Соды свою волю – взять в жены сестру Али-ан-Насира – Зульфию. Конечно, владетель Сарая рад бы породниться с заяицким владыкой. Отказать – Токтамыш не простит обиды, согласиться – и по слову Мамая кто-то из слуг полоснет кинжалом по горлу султана. Может, вот этот?»
Хан хмуро покосился на своего любимца Сабиржан-бея, начальника охранной тысячи, давно вошедшего в покой по зову властелина и смиренно ожидающего, когда наконец ослепительный отрешится от высоких мыслей и обратит на него благосклонное внимание.
– Встань! – Али-ан-Насир милостиво кивнул бинбаши. – Расскажи нам, все ли спокойно в городе.
– Слава аллаху, дурных новостей я не принес, о повелитель. В караван-сарае на южной окраине правоверные опознали троих разбойников. Сейчас они в твоей руке, всепобеждающий. Прости, могучий… – Сабиржан-бей сокрушенно цокнул языком.
– Говори.
– Много кайсацких шаек зимует сейчас в Сарае. Пора городской страже взяться за разбойников.
– Да будет так…
Хан осекся на полуслове. Нежданная мысль обожгла, как уголек с дымящейся жаровни.
– Приведи киличея Токтамыш-хана. С ним придешь сам.
Глядя на пятящегося к выходу бинбаши, Али-ан-Насир подумал удоволенно: «Нет, этот не продаст».
К тому времени, когда Сабиржан-бей вернулся в сопровождении Токтамышева посланца, у хана созрело решение, и потому говорил он нарочито просто и деловито:
– Я согласен отдать сестру, – и мановением ладони остановил рассыпавшегося было в цветистых благодарностях киличея, – но ты увезешь ее тайно в закрытом возке.
– Ты, – хан указал пальцем на своего бинбаши, – выведешь Зульфию тайным ходом. А перед этим поможешь нашему гостю собрать побольше степных шакалов, которые прячутся сейчас в Сарае по теплым норам. Потом ты сделаешь так, чтобы разбойники смогли войти в Аттуку-Ташу и добраться до покоев сестры. И тогда весь бешеный сброд…
Али-ан-Насир сделал рукой рубящий знак.
– Но ведь останутся те, о повелитель, кто по моему приказу откроет ворота дворца, – заговорил опамятовавшийся наконец Сабиржан-бей.
Хан досадливо поморщился и повторил тайный знак.
– Ты все понял? – обратился он к киличею.
– Ты мудр! Ты велик! Ты светоносен! – завопил тот, захлебываясь словами.
– Не трать попусту слов. Лучше подумай, какую приманку бросить степным волкам…
По переметенным улицам ордынской столицы ехали верхами двое русичей. Кутаясь от жгучего ветра в закуржавевшие воротники бараньих полушубков, они силились переговариваться, заглушаемые всхлипами и стонами вьюги.
– Беда по такому уброду ездить.
– А снег-то привалил к заборам вплоть – знать, лето бесхлебное будет.
– Да пропади хоть вся Орда с голодухи! Гляди вон, жалельщик…
Они объехали простертое в снегу мертвое тело. Сведенная последнею судорогой, рука покойника казала вслед им из сугроба скрюченную ладонь.
– Наш, поди, русич… Эх!
В доме купца Вьюна всадников уже ждали. Горский и Поновляев встретили их в горнице нетерпеливыми вопросами:
– Узнали чего?
– Не томи, сказывай!
– Вот, прости господи, заторопка со спотычкою живут, – пробубнил вошедший, вытирая платом бороду и красное, будто обожженная кирпичина, лицо.
– Садись, Святослов, – хлопнул он рукою по лавке, – поведаем господам атаманам, яко дурня валяли день-деньской. Ну, чего вы так-то истово на бороду мою глядите? Чужой рот, чай, не огород…
– А чужой ум – до порога. Али ты, Заноза, его и вовсе за порогом забыл? – снасмешничал Горский и охмурел: – Хватит воду в ступе толочь!
– Тогда уж снег – не воду, – не уступил старшому Заноза, – истолкли мы его днесь несчетно-немерено, да не в ступе – ногами! Ан не зря таскались мы по тому уброду. В один караван-сарай забрели, во второй да в третий, а в четвертом – это у мечети который – глядь-поглядь, а у постояльцев-то рожи самые разбойные!
– Узнал кого? – подторопил рассказчика Поновляев.
– Тебе с ними спознаться, атаман, – лукаво прищурился Заноза, – може, и поздравствовался с кем-нито из тех, кого недокрошил тута о прошлом годе. Я ж нюхом чую, коли хари волчьи, а выглядывают овцами: мы-де не воры, не разбойники, мы – ночные хороводники! Ну, сидим мы, греемся, хорзою кайсаков угостили, вроде размякли они, а все ж зыркают настороженно. И тут один за спиною громко так: «Урус дунгыз!» А я будто и не слышу, что свиньей меня обозвали, Святослов же – тот и впрямь татарской речи не разумеет. Осмелели разбойнички, мало-помалу меж собою разговаривать начали, а мы знай хорзу подливаем! И вот что к вечеру уже я уразумел из хмельных тех речей.
