Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1
Дав мне свое благословение, которое я принял, встав на колени и поцеловав ему руку, он прижал меня к своей груди, назвав по латыни своим дорогим сыном, и в дальнейшем говоря только на этом языке. Я чуть не подумал, что он стыдится говорить по-итальянски, будучи калабрийцем, но он меня разубедил, разговаривая с г-ном Гримани. Он сказал мне, что не может взять меня с собой, что примет меня в Риме, тот же г-н Гримани позаботится отправить меня туда, и что в городе Анкона монах — минимист, его друг, по имени Лазари, даст его адрес, а также средства для этой поездки. После Рима мы больше не расстанемся и отправимся в Мартурано через Неаполь. Он просил меня прийти к нему повидаться на следующий день, очень рано утром, и, после того, как он отслужит мессу, мы позавтракаем вместе. Он сказал, что отправляется в путь послезавтра.
Г-н Гримани снова отвел меня к себе домой, держа по дороге душеспасительную речь, способную меня только рассмешить. Он, между прочим, предупредил меня, что я не должен слишком много заниматься, потому что в густом воздухе Калабрии у меня от этого может приключиться пневмония.
На другой день я явился к епископу на рассвете. После мессы и шоколада он наставлял меня в течение трех часов. Я ясно увидел, что я ему не понравился, но, что касается меня, я был очень доволен им, он мне показался очень вежливым человеком и тем, кто может вывести меня на широкую дорогу церкви, что не могло не доставить мне удовлетворения, потому что в те дни, будучи настроен, с одной стороны, очень предвзято в свою пользу, я совершенно не был в себе уверен.
После ухода этого доброго епископа г-н Гримани дал мне письмо, которое тот ему оставил, и которое я должен был передать отцу Лазари в монастыре минимов в городе Анкона. Как я понял, это был тот монах, который должен был отправить меня в Рим. Г-н Гримани сказал, что отправит меня в Анкону с венецианским послом, который собирался в дорогу, поэтому я должен был быть готов к отъезду. Это было прекрасно. Мне не терпелось вырваться, наконец, из его рук.
Как только я узнал время отправления в дорогу двора г-на Ч. да Лецце, посла Республики, я распрощался со всеми моими знакомствами. Я оставил моего брата Франсуа в школе г-на Жоли, известного художника в области театральной архитектуры. Пеота [54], на которой я отплывал в Кьоджу, должна была отчалить от берега на рассвете, и я отправился провести короткую ночь в объятиях двух моих ангелов, которые уж не надеялись увидеть меня снова. Со своей стороны, я не мог что-нибудь предсказать, потому что, предаваясь судьбе, полагал, что гадать о будущем совершенно бесполезно. Мы провели ночь между радостью и печалью, между смехом и слезами. Я оставил им ключ. Это была моя первая любовь, она меня почти ничему не научила с точки зрения познания мира, потому что она была совершенно счастливой, никогда не нарушалась какими-либо невзгодами, не была запятнана ни малейшей выгодой. Мы все трое очень часто устремляли наши души к вечному провидению с благодарностью за постоянную защиту, с которой оно оберегало нас от любого потрясения, которое могло потревожить сладкий мир, в котором мы пребывали.
Я оставил мадам Манцони все свои бумаги и все запрещенные книги, что у меня были. Эта дама, которая была на двадцать лет старше меня, и, веря в судьбу, забавлялась, перелистывая ее большую книгу, сказала мне, смеясь, что уверена, что вернет мне все, что я ей дал, не позднее следующего года. Ее предсказания удивили меня и доставили мне радость; относясь к ней с большим уважением, я счел своим долгом помочь их проверить. То, что позволяло ей видеть будущее, не было ни суеверием, ни пустым предчувствием, лишенным разума, но знанием мира и характера человека, который был ей интересен. Она смеялась, говоря, что никогда не ошибается.
Я отправился грузиться на судно с малой площади Сан-Марко. За день до этого г-н Гримани дал мне десять цехинов, которых, по его словам, мне было более чем достаточно, чтобы жить все то время, в которое я должен был оставаться в лазарете Анконы для прохождения карантина. Невозможно было предсказать, сколько мне может понадобиться денег после выхода из лазарета. Поскольку он в этом не сомневался, моим долгом было также быть уверенным, но я так не думал. Я утешал себя тем, что в моем кошельке, в тайне от всех, лежали сорок прекрасных цехинов, которые очень поддерживали мою молодую храбрость. Я уезжал с радостью в душе и без всякого сожаления.
Глава VIII
Мои несчастья в Кьодже. Францисканец отец Стефано. Лазарет Анконы. Греческий раб. Мое паломничество в Нотр-Дам де Лорето. Я иду в Рим и Неаполь пешком, чтобы найти епископа, но не нахожу его. Фортуна предлагает мне средства отправиться в Мартурано, откуда я очень быстро уезжаю обратно в Неаполь.
Этот посольский двор, который именовался великим, не содержал, на мой взгляд, в себе ничего великого. Он состоял из главы — миланца по имени Карничелли, аббата, который служил ему в качестве секретаря, поскольку сам он не владел письмом, старой женщины, которую все называли ключницей, повара и его очень некрасивой жены, и восьми — десяти лакеев. Прибыв к полудню в Кьоджу, я вежливо спросил у г-на Карничелли, где мне поместиться.
— Где захотите. Сделайте только так, чтобы этот человек знал, где вы находитесь, чтобы он смог вас известить, когда тартана (барка) подойдет к Анконе. Моя обязанность поместить вас в лазарет Анконы бесплатно до момента, пока мы не уедем. А до той поры развлекайтесь.
Этот «человек» был хозяин тартаны. Я спросил его, где я могу расположиться.
— У меня, если вы согласитесь спать в постели с г-ном поваром, чья жена будет спать на борту моей тартаны.
Я согласен, и матрос идет со мной, неся мой багаж, который он помещает под кровать, потому что кровать занимает всю комнату. Посмеявшись над этим, потому что ничего другого мне не оставалось, я пошел пообедать в гостинице, а затем отправился осматривать Кьоджу.
Это почти остров, морской порт Венеции, населением в десять тысяч душ, моряков, рыбаков, торговцев, судейских и чиновников налоговой службы и финансов республики. Завидев кафе, я туда вошел. Молодой доктор права, который был моим одноклассником в Падуе, расцеловал меня и познакомил с аптекарем, лавка которого находилась рядом с кафе, где, по его словам, собирались все пишущие люди. Спустя четверть часа входит большой одноглазый монах — якобинец из Модены, по имени Корсини, которого я знал по Венеции, видит меня и раскланивается. Он говорит, что я приехал как раз вовремя, чтобы участвовать в пикнике, который члены макаронической (шуточной) академии устраивают на следующий день, после заседания академии, где каждый ее член читает свою композицию в честь и во славу макаронизма . Он уговаривает меня оказать честь академии и прочитать свой отрывок, и быть на пикнике, и я соглашаюсь. Я сочинил десять стансов и был принят в академию при всеобщем одобрении. Я проявил себя еще лучше за столом, поедая макароны, так что сочли меня достойным, чтобы объявить принцем. Молодой доктор, тоже академик, представил меня своей семье. Его родственники, во многом, благодаря его поддержке, воздали мне почести. Это были очень любезная сестра, и вторая, набожная, давшая обет, которая показалась мне чудом.
Я мог бы приятно провести время в этом обществе до своего отъезда; но было начертано свыше, что в Кьодже я должен был испытать лишь горести. Молодой доктор дал мне также другой знак дружбы: он предупредил меня, что отец Корсини человек дурной компании, что его невозможно вытерпеть, и что я должен его избегать. Я поблагодарил доктора за этот совет, но не счел необходимым ему последовать, потому что полагал, что его дурная репутация вытекает только из его распущенности. Будучи терпимым по своей природе и достаточно легкомысленным, чтобы не опасаться ловушек, я думал, что этот монах может, наоборот, доставить мне много приятностей. На третий день этот роковой монах познакомил меня с местом, куда я мог отправиться в одиночку, и где, чтобы представиться смелым, я отдался несчастной уродливой шлюхе. Выйдя оттуда, он отвел меня в гостиницу на ужин с четырьмя капуцинами, его друзьями, где один из них после обеда организовал банчок в фараон.
Потеряв четыре цехина, я хотел уйти, но мой добрый друг Корсини уговорил меня рискнуть еще четырьмя напополам с ним. Он пошел ва-банк, и проиграл. Я не хотел больше играть, но Корсини, представляясь огорченным, что явился причиной моего проигрыша, посоветовал мне поставить в банк двадцатку, и мой банк лопнул. Не имея сил смириться с таким большим проигрышем, я мог только молиться. Надежда вернуть мои деньги привела к тому, что я проиграл остальное. Я отправился спать с поваром, который, проснувшись, сказал мне, что я распутник. Я ответил ему, что это правда.
Моя натура, пораженная этим большим несчастьем, ощутила потребность оказаться бесчувственной, погруженной в некое подобие смерти. Чертов мучитель якобинец разбудил меня в полдень, чтобы сказать мне с торжествующим видом, что богатый молодой человек пригласил нас на обед, его нельзя терять, и поэтому надо прийти в себя.
