Валерий Осипов - Река рождается ручьями. Повесть об Александре Ульянове
Глава девятая
1
Симбирск. 31 марта 1887 года.
Володя проснулся рано и долго лежал с закрытыми глазами. Вставать не хотелось.
Размытые обрывки недавних видений возвращались к нему, исчезали, возвращались опять, и тогда он видел бессвязные, путаные картины не то случайных воспоминаний, не то полузабытых желаний, и все вместе это было похоже на бесшумное перелистывание какого-то огромного, незримого календаря, в котором числа и даты были заменены неделями и месяцами его собственной не очень веселой в последнее время жизни.
Раньше, до смерти отца, он, пожалуй, никогда не позволил бы себе так долго залеживаться по утрам в постели. Да и лежать-то в те времена по утрам никогда особенно и не хотелось.
В те годы по утрам, когда он просыпался почти всегда в одно и то же время у себя на втором этаже, в своей светлой и уютной комнатке на антресолях, в доме обычно уже была разлита хлопотливая суматоха большой, начинающей день семьи. Внизу, в прихожей, хлопали входные двери, в коридоре разговаривали, шумели, с веселыми криками и повизгиваньем бегали по комнатам Маняша и Митя, мама отдавала распоряжения по хозяйству, ворчала на младших няня Варвара Григорьевна, иногда слышался голос Ильи Николаевича, иногда о чем-то с самого утра начитали спорить Аня и Саша, в столовой расставляли стаканы и чашки, гремели посудой, несли с кухни окутанный паром, как большой волжский пароход, самовар, приготовляли чай.
Володя, проснувшись, быстро вскакивал с постели, делал гимнастику, бежал вниз умываться, потом садился повторять уроки, его звали пить чай, и он скатывался с грохотом по лестнице, распахивал двери в столовую, влезал на свой стул, болтал под столом ногами, катал хлебные шарики по скатерти, дразнил Маняшу, шептал что-то па ухо Мите, делая при этом такие страшные глаза, что у младшего брата наворачивались слезы, потом опять бежал наверх, собирал ранец, надевал шинель и фуражку, снова с шумом сбегал по ступеням, целовал папу и маму и, выбежав на улицу, припускался вдогонку за каким-нибудь ушастым приготовишкой...
Теперь по утрам в доме было тихо, уныло. Только на половине квартирантов раздавались иногда какие-то звуки, но Володя старался даже и не прислушиваться к ним.
Да, теперь по утрам на ульяновской половине было тихо, уныло, сиротливо.
Папа умер.
Аня и Саша в тюрьме.
Мама в Петербурге хлопочет за них.
Володя повернулся к Мите. Младший брат спал на спине, закинув руки за голову. В комнате, несмотря на ранний час, было серо, полутемно (под прямым углом к окну шла стена боковой пристройки), и Митино лицо в этих рассветных сумерках тоже было серым, землистым.
До появления квартирантов в этой комнате жила мама. Ей было сподручно здесь, рядом с кухней, с хозяйственной террасой, комнатой няни, столовой, кабинетом Ильи Николаевича. Мамина комната была как бы в центре всей деловой части дома. Отсюда ей было удобно следить за хозяйством, ухаживать за мужем и детьми. Сюда, в мамину комнату, как бы невольно, сами по себе сходились все нити сложного механизма их большой семьи.
После смерти Ильи Николаевича и появления квартирантов начались переезды. Дом как бы дал трещину, как бы разошелся на две половины, и они, гонимые ветром жизни, двинулись в разные стороны, как будто никогда и не существовали соединенными вместе. Из своей светелки на антресолях, в которой он прожил семь лет, Володя перебрался вниз. В общем-то на новом месте жить было можно. Но разве сравнить первый этаж со вторым? И этот тесный кусок отгороженного матерчатым пологом коридора, темного и мрачного коридора, с Володиной веселой, светлой комнаткой на антресолях, всегда залитой по утрам ярким солнечным светом! Там одна лестница чего стоит! Крутые перила и ступени сразу делают ее похожей на корабельный трап, а сама комната тогда уже становится не просто комнатой, а капитанской каютой огромного океанского фрегата, и стоит только посмотреть на висящую над ступенями карту обоих полушарий, на Индийский, Тихий или Атлантический океаны, как уже летят в окно соленые брызги, слышен скрип такелажа, бьет в борта морской ветер, гнутся мачты и реи, полощутся над головой белые паруса, и матрос-отчаюга кричит из марсовой бочки: «Зем-ля-а!»
Володя нехотя встал, потер руками глаза, зевнул, потянулся, хотел было сделать несколько упражнений, но потом раздумал и стал одеваться.
Надев ботинки, он взглянул на Митю. Брат лежал на боку с открытыми глазами и смотрел на него, но, как только Володя поднял голову, тут же закрыл глаза и притворился спящим. «Зачем он это делает? Ведь он же видел, как я заметил, что он проснулся», - подумал Володя и вздохнул. В поведении младших сестер и брата теперь было много такого, чего нельзя было ни понять, ни объяснить.
Володя вышел в коридор. Из своей комнаты выглянула няня Варвара Григорьевна, провела кончиком белого платка по щеке, всхлипнула. «Ну вот, - нахмурился Володя, - опять няня будет плакать».
Он вошел в столовую. У окна, спиной к нему, стояла Оля.
- Доброе утро, - сказал Володя. Оля не поворачивалась.
- Доброе утро, - упрямо и настойчиво повторил Володя.
Оля повернулась. Под глазами у нее были видны следы недавно высохших слез.
- Ты забыл? - тихо спросила Оля. Володя опустил голову.
- Нет, не забыл. Но я прошу тебя не плакать и не расстраивать лишний раз Маняшу.
- Хорошо, - сказала Оля.
Володя сел за стол. Оля села напротив.
- Как ты думаешь: что они сейчас делают?
- Завтракают, наверное.
- А они вместе находятся? В одной камере?
- Ну зачем ты задаешь смешные вопросы? Конечно нет. Ведь Аня же не замешана.
- Может быть, ее уже выпустили?
- Может быть.
- Помнишь, мама писала, что против Ани нет никаких улик?
- Помню.
- Ты какой-то странный сегодня, Володя. Колючий и чужой.
- Тебе это кажется.
- Нет, не кажется.
- Оля, успокойся и возьми себя в руки.
- Но ведь сегодня Сашин день рождения, Володенька! Неужели тебе не жалко его?
Оля опустила голову на руки и заплакала. Володя встал, подошел к сестре, положил руку на ее вздрагивающее плечо.
- Оля, надо держаться, надо держаться. Надо помнить о младших, надо думать о них.
Няня Варвара Григорьевна внесла самовар. Не тот, огромный и пузатый, которого когда-то хватало на всех, а маленький, двенадцатистаканный.
Оля встала, отвернулась к окну.
Няня поставила самовар на стол, высморкалась в платок, перекрестилась на иконы.
- С днем рождения, Володюшка, - сказала она и, пригорюнившись, подперла щеку пальцем, - с днем рождения раба божьего Лександра.
И посмотрев на Олину спину, махнула рукой и заплакала.
- Нянечка, Оля, перестаньте! Как вам не стыдно! Ведь есть же Маняша. Она сейчас войдет. Какой вы пример ей подаете?
- Я перестаю, Володюшка, перестаю. Совсем перестала.
- Оля!
- Сейчас, Володя, сейчас...
- А мы с ей, с Олюшкой, с самой рани сегодня Сашу-то поминали. Пришла она ко мне, бедненькая, обнялись мы и в четыре горючих ручейка и залилися.
- Почему поминали? Разве он умер? Человек просто сидит в тюрьме.
- А ты не серчай, Володюшка. Это по-нашему, по-бабьи. Тебе не понять.
- Давайте-ка, няня, чай пить. В гимназию опоздаем.
- И чаю попьем, и пирожка покушаем. Я сегодня, Володюшка, пирожок именинный испекла. И свечечки приготовила. Две дюжинки.
- Зачем же две дюжины? Ведь Саше исполнился двадцать один, а не двадцать четыре.
- А этого я, Володюшка, не понимаю. Считать-то помногу все еще не научилась. Вы уж там сами свечечки отсчитайте, сколько надо.
- Хорошо, отсчитаем.
- А я ктитору в храме и говорю: давай две дюжины, а сколько это будет - не знаю.
- Няня, давайте чай. И зовите Митю, Маняшу.
- Зову, зову. Может, сейчас пирожок-то подать?
- Нет, лучше вечером. А то сейчас все расстроятся. День пропадет.
- Как скажешь, Володюшка.
Пришел заспанный, кислый Митя. Спустилась из детской Маняша. Пушистые волосы ее были подняты вверх и завязаны большим голубым бантом.
- А мне Оля сегодня новый бант подарила, - сказала Маняша, влезая на стул.
- Очень красивый бант, - улыбнулся Володя, с грустью глядя на младшую сестру и думая о том, что в доме только одна маленькая Маняша не понимает, какая беда свалилась на них на всех.
После чая Володя, Оля и Митя сразу стали собираться в гимназию. Няня стояла в коридоре и, опять подперев щеку рукою, невесело наблюдала за ними. Маняша вертелась между старшими, мешая одеваться, и все никак не могла налюбоваться своим новым голубым байтом.
Когда Володя и Митя уходили в гимназию вдвоем, они обычно спускались с террасы прямо на Московскую и шли вверх до самой Спасской. Если с ними была Оля, они шли по саду, через маленькую калитку в заборе выходили на Покровскую и поднимались до угла Большой Саратовской, на котором стояла Мариинская женская гимназия. Здесь братья прощались с сестрой и дальше шли своим обычным путем - до угла Московской и направо, на Спасскую, а там уже до мужской гимназии рукой подать.
