Луиза Мишель - Нищета. Часть вторая
— Барышня вернулась! — кричали дети. Но они сразу разбежались, пораженные угрюмым видом аббата: глядя на девушку, он указывал пальцем на лоб, как бы давая понять, что у нее там не все в порядке. Действительно, Клара очень осунулась: ее с трудом можно было узнать.
Войдя в дом, аббат сделал тот же знак экономке, которая засеменила им навстречу, поглядывая исподлобья своими маленькими черными глазками, словно насторожившаяся крыса. Тетушка Тротье отпрянула, как и дети. Бледное лицо Клары, ее лихорадочно блестевшие глаза подтверждали, что ее дядя не ошибся.
С этого дня для Клары началась мучительная жизнь: ее поместили в комнату, окно которой снаружи закрывалось ставнями; дверь запирали двойным поворотом ключа.
— Пока ей нельзя встречаться с людьми, — заявил аббат. Он позволял племяннице лишь ненадолго выходить вместе с ним в сад, оголенный зимними ветрами, или посидеть в его обществе у камина.
Когда-то девушка наполняла радостью весь дом: сейчас этого и в помине не было. Но все же бедная Клара постепенно приободрилась. Она прошла уже через столько испытаний! Несмотря на любовь к дяде, в ней созрело намерение убежать за границу, откуда она могла бы обратиться с призывом к родственникам несчастных жертв «благотворительности».
В помешательстве Клары никто не сомневался. Поговаривали, что старик, гордившийся способностями племянницы, заставлял ее учиться сверх всякой меры. Но этим слухи ограничивались; обоих жалели, не интересуясь подробностями. Тетушка Тротье находила, что девушка чересчур спокойна для сумасшедшей; но ведь, если бы имелась хоть малейшая надежда на излечение, аббат, наверное, послал бы за докторами.
Дядя очень мало говорил с Кларой; та, отпугнутая его холодностью, не решалась подойти к нему, и это было ей больнее всего. Но однажды вечером, когда племянница, пожелав ему спокойной ночи, удалилась к себе, аббат сам, против обыкновения, вошел в ее комнату.
— Клара, дитя мое, мне надо с тобой поговорить, — сказал он.
Удивленная и обрадованная, она, плача, бросилась ему на шею.
— Послушай, Клара! Если ты хочешь, чтобы я любил тебя как прежде, подпиши вот это. Я слишком много страдал последнее время, и жить мне, я чувствую, уже недолго. А ты еще молода, бедная моя девочка, и мне хочется, чтобы ты осталась в живых.
С этими словами он вынул из кармана черновик письма.
— Тебе нужно переписать и подписаться; потом мы отправим это письмо. Лишь при таком условии ты можешь пережить меня.
Клара прочла следующие строки:
«Г-же Эльмине Сен-Стефан.
Сударыня!Ко мне вернулся рассудок, и я прошу у вас прощения за свой бред, плод больной фантазии. В приюте Нотр-Дам де ла Бонгард я не видела ничего такого, что было бы достойно осуждения, и свидетельствую об этом. Я готова, сделать подобное признание и его преподобию Девис-Роту.
Ваша покорнейшая, слуга Клара Марсель».— Я никогда не подпишу этого, дядя! — воскликнула Клара. — Это ложь! Я не умалишенная и своими глазами видела все, о чем говорила!
Она хотела продолжать, но старик оттолкнул ее и вышел из комнаты.
В течение нескольких дней эта сцена возобновлялась каждый вечер. Каждый раз аббат уходил, ничего не добившись.
Клара не замечала, как резко изменилось и без того изможденное лицо дяди. Он двигался, разговаривал, но находился в каком-то трансе; его силы поддерживала лишь непреклонная воля. Да, он чувствовал приближение смерти; тетушка Тротье сказала как-то, что аббат выглядит словно вставший из гроба мертвец.
Однажды вечером старый кюре зашел к племяннице позднее обычного. Он выглядел как-то особенно — весь застывший и скованный в движениях, как будто члены его уже окоченели от могильного холода. Клара тоже очень переменилась, недаром сердце старика при виде девушки сжалось. Он запер дверь; затем тяжелыми, но неверными шагами подошел и присел на кровать.
— Бедное дитя мое, маленькая моя Клара, господь послал нам тяжелое испытание. Не будем роптать и не допустим, чтобы из-за нас хулили его святое имя! Я не мог мирволить тебе, не имел на это права. Но мне хочется, чтобы тебе спокойно жилось и после моей смерти. Тетушка Тротье тебе предана; ты уедешь с нею куда-нибудь, только под чужим именем; так будет лучше. А если ты подпишешь письмо, как я тебя просил, то мы безмятежно, как и раньше, проживем остаток моих дней. Поспеши, дитя мое! Мысли мои путаются, и скоро я уже не в силах буду предотвратить зло.
— Но я не могу этого сделать, дядя! Вспомните о несчастных девочках, погибающих в приюте!
Аббат больше не возражал. Ему был важен принцип, а не факты.
— Ну так что ж? Речь идет о создателе, а не об его созданиях. Богохульство ничем нельзя оправдать!
Хотя Клара чувствовала, что неумолимый приговор уже произнесен, она все же попыталась пробудить в сердце старика былую любовь.
— Дядя, мой милый дядя! Помните, как вы любили меня, когда я была маленькой? Как мы болтали вместе, словно сверстники? Что за счастливое было время!
— Да, мне казалось, что я вижу в тебе свою любимую сестру. Бедная моя Клара, вы с нею похожи друг на друга, как две капли воды… Твоя бабушка давно умерла, мать — тоже, я скоро увижу их. И если ты меня не послушаешься, мне придется взять и тебя с собою…
Зазвонили к вечерней молитве, и старик опустился на колени.
— По крайней мере, я спасу твою душу!
Его глаза пылали на мертвенно-бледном лице.
Крестьяне возвращались с полей, где уже начались работы; издалека долетала песня, грустная, как судьба землепашца:
В лугах за рекою
Нет больше цветов…
Кто бродит с косою
Под сенью дубов?
Ах, смерть это косит…
Нет лучше косца,
Что в жертву приносит
Цветы и сердца…
— Дядя, — попросила Клара, — пойдемте погуляем, как бывало! Вы почувствуете себя лучше.
Старик плакал. Мысль о смерти, грозящей не только ему, но и Кларе, мучила его и в то же время вселяла в него новые силы. Фанатизм помутил его разум, и аббат готовился совершить чудовищное преступление, принеся племянницу в жертву, несмотря на то, что охотно отдал бы за нее жизнь.
— Так ты хочешь умереть? Подпиши письмо, прошу тебя, умоляю!
— Нет, нет, дядя, никогда!
— Ну, так слушай! Нынче вечером ты приняла, сама того не зная, снадобье, от которого засыпают надолго. Оно было подмешано к вину. Знай же, дитя мое, вскоре ты погрузишься в глубокий сон. Мне одному известно, как тебя пробудить. Если ты подпишешь письмо, сон твой продлится лишь несколько часов, я тебя разбужу. Но раз ты отказываешься, моя любимая Клара, то я отнесу тебя в склеп под церковью, и ты умрешь во сне без всяких страданий. Я сам задвину над тобой плиту, знаешь, ту, что приподнята над открытой гробницей…
Аббат был страшен: его впалые щеки залил румянец; зрачки, устремленные в одну точку, горели, как у волка. Он метался по комнате, восклицая: «Клара дитя мое, торопись!»
Но она не верила угрозам; ведь старик ее любил, Клара это видела. Его странные слова, его исступление девушка объясняла взволнованностью. Она даже попыталась рассмеяться.
— Дядюшка, вы хотите меня напугать? Не будем больше говорить об этой гадкой женщине! Напрасно вы считаете ее чуть ли не святою. Другой мнимый праведник, граф де Мериа, ничуть не лучше ее. Прошу вас, дядя, верьте вашей маленькой Кларе, а не этим извергам!
Но аббат не слушал. Безумие, ярость, отчаяние овладели им. Его искаженное лицо, блуждающий взор привели Клару в ужас. Она кинулась к окну, но толстые дубовые ставни были наглухо заперты снаружи. Дверь была тоже заперта, ключ — вынут из замочной скважины.
— Тетушка Тротье! Тетушка Тротье! — позвала Клара.
Но экономки не оказалось дома: аббат, невзирая на ее причитания и поздний час, отослал ее в соседнюю деревню. Он велел ей взять с собой и собаку. Раньше десяти часов старуха не могла вернуться, как бы она ни торопилась. В доме не было ни души.
Грозный в своем фанатизме и горе, чувствуя, что силы его растут вместе с муками, которые он испытывал, аббат Марсель пронизывающим взором смотрел на племянницу.
— Клара, дитя мое, подпиши эту бумагу! — твердил он.
Но девушка понимала, что если она поставит свою подпись, то сама сделается соучастницей преступлений. Дядя был фанатиком, племянница отличалась храбростью, и каждый из них следовал велениям своей совести.
Как ни велико было волнение Клары, снадобье начало действовать. Его секрет, сохранившийся с незапамятных времен, аббат Марсель узнал у старого Дарека, с которым он иногда беседовал в пещере. Средство это было известно еще лекарями друидами: они знали и усыпляющее питье, и питье, которое оживляло, если его давали вовремя, пока сердце не остановилось под действием первого напитка и кровь не свернулась в жилах.
