Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат
— Выведаем! Как же! У них языка нет. Хоть жги, хоть режь — молчат. Закон у них такой. Уж если замкнутся, так навсегда. Я успел на них насмотреться. Прикажи утопить во рву. Или перебить. Оставлять в башне опасно. Веревок повязать нет, цепей нет. Ума не приложу, как поступить.
— Вот и приложи ум свой, — грозно ответил Басманов. — Не отпускать же на волю?!
— Как прикажешь, боярин.
И Малюта поднялся наверх, где у стены сидели, привалившись друг к другу, пленные. Он кликнул верных Шиконцева и Щапова и без долгих околичностей сказал:
— Жаль воинов. Хорошие воины. Бьются дерзко. В ножи их до одного.
И взяли в ножи до одного. Кровь ручейками стекала вниз и, смешиваясь с землей, превращалась в грязь. Так в Арской башне встретили первое октября 1552 года.
В живых не осталось ни одного из защитников Казани
Реконструкция истории в литературном варианте, понятно, дело сложное и ответственное, но не более сложное и ответственное, чем создание романа, например, на современную тему. Правда, степень свободы, с одной стороны, здесь выше — автору легче разбудить фантазию, с другой — ниже: жизни прошлой он не знает и вынужден в столь тонком занятии целиком довериться собственному чутью, летописям, лукавым иностранным источникам и прочим архивным документам, а также мемуарам, которые, в сущности, являются видом — пусть и нелживого в лучшем случае — сочинительства. Особое недоверие в летописях вызывает прямая речь, которая очень часто почти целиком перемещена в исторические труды. Иногда она адаптирована, как у Костомарова, иногда плод воображения очередного и нередко безымянного «пимена» перенесен почти без сокращений и объяснений странной и маловероятной высокопарности, ибо устная речь такого жесткого и жестокого правителя, каким был Иоанн IV, звучала, безусловно, иначе. И лишь бездарная власть, которая руководила пером летописца и пыталась обмануть будущего читателя, могла по своему неразумению допустить, чтобы царь вещал велеречиво и не к месту. Вот характерный фрагмент, относящийся к казанским событиям. Представь себе, читатель: надвигается кровавая сеча, и царь должен вдохновить не только воевод, боярских детей и дворян к подвигу, но и обратиться к простым воинам, которые вряд ли могли уловить религиозный и философский смысл речи, и почти наверняка не воспринимали — не побоюсь это слово употребить — оперную форму призыва. Но что до того летописцу, задавленному свирепой цензурой! Он так же далек от понимания ситуации на страницах своего сочинения, как и ни о чем не задумывающийся дальний потомок.
Вслушаемся в речь двадцатидвухлетнего Иоанна накануне сражения:
«23 августа полки заняли назначенные им места; как вышел царь на луг против города, то велел развернуть свое знамя: на знамени был нерукотворенный образ, а наверху крест, который был у великого князя Димитрия на Дону; когда отслужили молебен, царь подозвал князя Владимира Андреевича, бояр, воевод, ратных людей своего полка и говорил им:
— Приспело время нашему подвигу! Потщитесь единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за православную веру христианскую, за единородную нашу братию, православных христиан, терпящих долгий плен, страдающих от этих безбожных казанцев; вспомним слово Христово, что нет ничего больше, как полагать души за други свои; припадем чистым сердцем к создателю нашему Христу, попросим у него избавления бедным христианам, да не предаст нас в руки врагам нашим. Не пощадите голов своих за благочестие; если умрем, то не смерть это, а жизнь; если не теперь умрем, то умрем же после, а от этих безбожных как вперед избавимся? Я с вами сам пришел: лучше мне здесь умереть, нежели жить и видеть за свои грехи Христа хулимого и порученных мне от Бога христиан, мучимых от безбожных казанцев! Если милосердный Бог милость свою нам пошлет, подаст помощь, то я рад вас жаловать великим жалованьем; а кому случится до смерти пострадать, рад я жен и детей их вечно жаловать».
Это речь кого угодно — монаха или святого, но отнюдь не главнокомандующего. Невозможно поверить, что царь обратился к собственному воинству накануне сражения с такими маловразумительными, аморфными и вялыми словами. Они лишены энергии, лишены порыва, наконец, и, что самое важное, лишены конкретики, необходимой воину перед битвой. Рядом с Иоанном находились неглупые люди, и они никогда бы не позволили ему углубиться в философские премудрости, требующие определенного уровня образования и вполне способные оказать обратное воздействие. Перед нами плод вымысла летописца, плод его страха перед властью, нежелание выйти за рамки канона и придать речам молодого царя военное, а не религиозное звучание.
Князь Владимир Андреевич Старицкий отвечает государю в той же не подходящей к обстановке стилистике:
«Видим тебя, государь, тверда в истинном законе, за православие себя не щадящего и нас на то утверждающего, и потому должны мы все единодушно помереть с безбожными этими агарянами. Дерзай, царь, надела, за которыми пришел! Да сбудется на тебе Христово слово: всяк просяй приемлет и толкущему отверзется».
При всем том, что христианско-мусульманские религиозные противоречия использовались и той и другой стороной, нельзя предположить, что патриотически воспитанная и хорошо вооруженная верхушка московского войска ограничилась подобными вегетарианскими настроениями, основанными на религиозно-философском фундаменте. Разумеется, они — эти окрашенные Библией настроения — присутствовали в речах, но в значительно меньшей степени. Слухи о библейской начитанности Иоанна, дошедшие до нас, всего лишь слухи, не более достоверные, чем легенда о кремлевской библиотеке, которая так и не была обнаружена да и не будет обнаружена никогда. Несистематическое религиозное образование Иоанна давало ему, конечно, возможности в позднейшей переписке с князем Андреем Курбским и опричником Василием Грязным обращаться к христианским ценностям и извращать их в угоду собственным корыстным интересам, но при всем полемическом даре, который был присущ его натуре, они выглядят в устах правителя достаточно поверхностными и идущими не от внутреннего чувства и убежденности, а от безнаказанного желания ввести в заблуждение корреспондента, обмануть и его и потомков.
В действиях Иоанна всегда превалировали военные цели и силовые приемы, и они не могли не найти отражения в словах и призывах.
Если Сергей Михайлович Соловьев приводит диалог между царем и Старицким в развернутом фрагменте, то Николай Михайлович Карамзин, который обладал еще и писательским мироощущением, передает слова Иоанна в переложении, которое из-за своей краткости более приличествует месту и времени. У Карамзина больше энергии, больше военного, и ощущения перед решающим броском выражены ярче. Все эти тонкости играют огромную роль при художественной реконструкции далекой исторической эпохи. О них надо четко и недвусмысленно сказать читателю.
Повторим слова воевод, которые ответствовали менее опытным сотоварищам, радовавшимся пустынности казанских стен и спокойствию, в которое был погружен город: «Будем тем осторожнее!»
Да, будем тем осторожнее, воспроизводя речи и события, пойдем за непреложной сутью характеров, если факты отсутствуют, недоступны или недостаточны. При романном развертывании биографии Малюты подобная осторожность и настороженность будут служить не ограничением, а подспорьем, превращая фантазию и домысел в реальность. К сожалению, русские летописи иногда напоминают роман, в чем упрекнуть заключенных в келии Пименов по меньшей мере грешно, ибо и в более поздние времена делались попытки через литературу закреплять сгруппированные под тем или иным углом зрения исторические факты. А перо только направь, только дай ему волю! Оно историю превратит не просто в роман — в оперу. Вслушайтесь в интонацию Иоанна. Он уже на подмостках. Мгновение — и государь запоет. Летопись отдаляется от реальности и плывет к берегам искусства — искусства прекрасного, сильного, волнующего, но одновременно и обедняющего жизненную фактуру. Нам привычнее красочная, мелодичная и шумная опера звоном мечей и грохотом барабанов, чем сухая, жесткая и ломкая истина.
С чем не сравнивали покорение Казани! Но с годами падение города заняло в перечислении завоеваний русских царей свое необычайное место. Здесь завоевательный характер Москвы проявился во всю ширь и мощь. Возникшее на развалинах Золотой орды Казанское ханство долго служило камнем преткновения для распространения на восток русской державы. Волга, берущая начало в недрах России, никогда бы не принадлежала ей, если бы Казань продолжала существовать в том виде, в каком была при родителях Иоанна. А без Волги — какая Россия?!
Волга, Волга, мать родная, Волга — русская река… Из песни слова не выкинешь. Если бы я писал историю завоевания казанского края, я бы обязательно остановился на маневрах Иоанновых войск и подробно рассказал, куда двигался какой полк, кто прославил себя отчаянными подвигами, как разворачивалось действо, и, безусловно, обратился бы к татарским источникам. Не стоит ссылаться лишь на поэтически составленные и изумительно оформленные русские летописи. История не должна опираться исключительно на субъективный взгляд патриотически настроенного свидетеля.
