Руй Кастро - Рио-де-Жанейро: карнавал в огне
Высшая точка «плебейской кухни» Рио — это аппетитные закуски, которые подают в барах: шарики из маниоки или соленой трески, пирожки с креветками и сыром, нарезанное тонкими ломтиками сушеное мясо с луком, лингуиса (колбаска, похожая на чоризо), которую отмеряют ярдами, тушеные бобы со свиной строганиной и неисчислимое множество других греховных соблазнов. Это настоящая гордость баров и закусочных. Утонченное обжорство, если мне будет позволено так выразиться. И не родился еще кариока, равнодушный к печенью «Глобо», которое вот уже полвека продают на улицах и пляжах; ему уже очень многие обязаны жизнью, особенно те, кому доводилось проторчать в дорожной пробке без обеда или ужина.
Но шедевр кариокской кухни, можно сказать, симфония на барабанах, — это, естественно, фейжоада, которую здесь с середины восемнадцатого столетия готовили рабы, а позже полюбили и их хозяева. Всеобщая любовь к этому блюду делает неуместными любые негативные замечания; в качестве примера таких отзывов можно привести фразу, приписываемую Жану-Полю Сартру, якобы сказанную им в 1960 году в доме одного журналиста. Приподняв крышку сковородки, где тушилась потрясающая фейжоада, Сартр якобы рассмотрел ее составляющие — роскошное месиво из черных бобов, сдобренных беконом, свиными ребрышками, ушами, языком и хвостами, сушеной говядиной, лингуисой и пайо (еще один сорт колбасок) — и грубо воскликнул: «Mais… c’est de la merde!»[14] Хозяин дома, не ожидавший подобной реакции от автора «Тошноты», был ошарашен. Но так или иначе, к его удивлению, Сартр блюдо попробовал, и оно ему понравилось. Из самых достоверных источников известно, что он попросил добавки и велел своей половине, Симоне де Бовуар, скопировать рецепт. Не упоминается, правда, стояло ли у дверей дополнение, которое Сержиу Порту считал неотъемлемым для хорошей фейжоады: машина скорой помощи.
Французы называют оргазм «la petit mort»[15]. Фейжоада, по квазиоргазмическому экстазу, в который она ввергает человека, — еще один кандидат на тот же титул.
В «Касабланке» есть диалог, где Конрад Фейдт в роли грозного немецкого майора Страссера угрожает Хэмфри Богарту вторжением нацистов в Нью-Йорк. Богарт остается невозмутим: «Знаете, майор, в Нью-Йорке есть районы, вторгаться в которые я бы вам крайне не советовал». Это было в 1941-м. Но уже тогда то, что может показаться привилегией одного Нью-Йорка, было вполне справедливо и в отношении большинства современных городов: в каждом из них есть недоступные районы, где безраздельно властвуют антисоциальные элементы, которые не платят налогов, тратят все свободное время, смазывая свои автоматы, и говорят исключительно сквозь зубы. Несправедливость же заключается в том, что эти самые элементы посещают все те районы, где проводят время честные граждане, но терпеть не могут, когда их навещают в их же собственных логовах, особенно если в гости приходит полиция.
Многие годы Рио считал свою красоту, историю и образ жизни чем-то само собой разумеющимся. Только после того, как исчезли с лица земли здания и целые районы, павшие в неравной борьбе, многие морру были захвачены по частям и постепенно остались без растительности, а организованная преступность полновластно воцарилась на улицах, кариоки поняли наконец, что все взаимосвязано. Если город перестанет принадлежать им, он попадет в чужие руки и новые хозяева станут использовать его для целей, несовместимых с самой жизнью. Но кариоки не привыкли сидеть дома и смотреть жизнь по телевизору. Одним из примеров подобного развития событий может служить Лапа, темная, мрачная и угрожающая. Сейчас она является частью города, и вы можете гулять по ней хоть с закрытыми глазами (или почти что так; легкий аромат опасности, конечно, до сих пор витает в воздухе, но он придает району особое очарование). Следуя примеру Лапа, другие районы тоже решили переродиться. Если бы в свое время дворцу Монро удалось продержаться еще несколько лет, он не был бы разрушен, потому что я и многие другие просто приковали бы себя к его львам.
Люди все больше и больше начинают понимать, что кроме всего прочего, перед Рио лежит серьезная задача — произвести тщательную оценку своего наследия. Это один из крупнейших городов мира, и здесь еще многое нужно спасать. Благодаря процессу, началу которого способствовал «культурный коридор» Пинейру, в городе теперь около десяти тысяч зданий охраняются государством — большая часть из них как раз в тех районах, где бродили в былые времена журналисты вроде Жоау ду Риу. Но даже этого недостаточно, ведь есть еще двадцать тысяч никем не защищаемых, из которых часть вот-вот готовы рухнуть.
Если каждый город можно назвать каменными джунглями, то Рио совершил нечто значительно более сложное, чем восстановление домов и целых районов. Городу удалось воссоздать в былом величии самые настоящие джунгли в центре мегаполиса — парк «Флорешту да Тижука». И это было сделано во второй половине девятнадцатого века, в те времена, когда слова «экология» еще и в словарях-то не было, а жизнь дерева не стоила и ломаного гроша.
Любой, кому доведется прогуляться по «Флорешту» сейчас, с трудом поверит в то, что в 1861-м он был огромной кофейной плантацией, принадлежавшей англичанам и французам, и только несколько выжженных участков нарушали монотонность пейзажа. Высаженный здесь когда-то лес с его восхитительными дикими растениями почти полностью отступил под натиском кофейной, деревообрабатывающей и угольной индустрии. Вы можете себе представить, чтобы жакаранду вырубали ради строительства заборов, топили ею печи и топки локомотивов? Но именно так и было. Не все оставались бесчувственны, наблюдая такое опустошение, — нашелся человек, виконт Бом Ретиро, который многие годы боролся за спасение Тижуки. Самой природе не нравилось, как с ней обращаются, и потому она платила той же монетой — высыхали родники, снабжавшие Рио водой. В декабре 1861-го, после серии отчаянных попыток остановить опустошение, император Дон Педру II конфисковал плантации, объявил их лесом и назначил некоего Мануэля Арчера наблюдать за восстановлением.
Следующие одиннадцать лет Арчер прожил в будущем лесу. Вместе с шестью рабами (Элевтериу, Константину, Мануэлем, Матэусом, Леопольду и Марией) он расчистил и подготовил каждый квадратный метр земли, посадил рекордное количество (сто тысяч) черенков. Вначале их приходилось привозить из Пайнейраса (расположенного на вершине Корковадо), с Пассео Публико или Гуаратибы, целые вьюки грузили на мулов или рабов. У Арчера ушло несколько лет, чтобы создать в Тижука собственные питомники. Взрослые деревья сажали только для того, чтобы они защищали от солнца молодую поросль. Стоило росткам окрепнуть, деревья пересаживали на новое место, защищать новые саженцы. Долгое время Арчеру приходилось преодолевать враждебность самой земли, измученной за предыдущую сотню лет. И тем не менее уровень смертности среди высаженных деревьев был минимальным. Согласно заведенному Арчером порядку, молодые черенки сначала высаживали в бамбуковые корзины, и только когда они наберутся сил — в землю. А природа сыграла свою роль, и все, что он сажал, пышно разрасталось. Можно было бы назвать воскрешение «Флорешту да Тижука» сотворением мира в миниатюре — и этот день творения затянулся на одиннадцать лет.
Маленькая подробность: Арчер не был ботаником, он был инженером. За время работы в лесу, он столкнулся с засухой, которая чуть не погубила все, и саботажем министров, пытавшихся чинить ему препоны, его бюджет урезали из-за парагвайской войны. Но к 1874-му, когда он решил оставить свою работу и отправиться высаживать лес вокруг Петрополиса, его «Флорешту да Тижука» уже стал реальностью.
Если бы Арчер был дирижером, то в оркестре он захотел бы смешать скрипки с трубами, арфы с тубами, поставить литавры рядом с флейтами и потребовать, чтобы все они играли в унисон. Именно это он и проделал с ипе, жакарандой, пальмами, бамбуком, муриси, сапукайей и дикими апельсиновыми деревьями — их и многие другие виды он высадил бок о бок. Но что за музыку заиграл этот лес! (Не говоря уже о том, что он снабжал город водой, как никогда прежде.) Преемник Арчера барон Эскраньоль продолжил его работу и посвятил себя тому, чтобы сделать лес еще прекраснее, привести в порядок водопады, выстроить мостики, гроты и бельведеры и расставить по аллеям французские статуи. А затем, когда казалось, что до счастливого завершения этой истории уже рукой подать, на сцену вернулась старая Бразилия: со смертью Эскраньоля в 1888-м и провозглашением в следующем году республики лес забросили — ведь его «восстанавливала монархия». И еще на сорок четыре года растения оставили на произвол судьбы, они росли, как им вздумается, здания превратились в руины, и кто-то даже начал снова вырубать деревья. Лес перебрасывали из одного министерства в другое, и никто не знает, почему он еще не умер.
