Павел Северный - Ледяной смех
Колчак из графина налил в рюмку коньяк, но не выпил. Заговорил, расстегнув крючки воротника френча:
— Нокс начинает наглеть. Начинен всевозможными сплетнями. Представь, крайне недоволен, что не верю ему на слово. Верно. Не верю. У него опять трения с Жаненом. А какое мне до этого дело? Уверен, что не могут поделить барыши за проданное нам негодное оружие. Представь, до сих пор не могу дознаться, кто виновен в его покупке. У генералов круговая порука. Но я дознаюсь. Тогда мерзавцам не миновать расстрела.
— А если окажутся знатные, не подлежащие осуждению?
— Ну, нет! На этот раз в решении буду твердым. Пора кончать с неподсудной знатностью.
— Мне кажется, Александр, наших заморских союзников ловко стукает лбами твой министр финансов.
— Михайлов? — удивленно спросил Колчак, но, подумав, засмеялся.
— Анюта, да ты просто умница. Представь, сам думал об этом.
— Рада, что научилась одинаково с тобой думать. Иван Андрианович беспринципный интриган.
— Особенно когда заботится о своем кармане. Не напрасно прозвали его Ванькой Каином. Отвратительное прозвище. А он, слыша его, только улыбается, считая, что оно для него полезно.
— Тебе нездоровится?
— Почему решила?
— Не выпил коньяк.
— Забыл. По привычке налил, а думал о другом. Вот и забыл.
— Считаешь, что вполне убедил меня ответом?
— Ты сейчас придираешься, Анюта. Представь, Нокса начинает беспокоить будущая судьба русского золотого запаса. Боится, что сохранность его в моих руках ненадежна. При мысли о нашем золоте союзнички буквально теряют разум. Ноксу хочется…
— Разве тебе важно его желание? Мне ясно, что ему хочется. Понятно и то, что встреча с ним была неприятной.
— Я едва сдерживал себя. Мне хотелось сказать ему наконец всю правду. Правду о союзниках. Что они рано собираются меня хоронить, что я полон веры, что наступление красных будет остановлено. Но, к сожалению, они знают, что это почти невозможно.
— Ты, кажется, забыл, что совсем недавно, вот также за ужином, обещал мне Нокса вечерами не принимать.
— Но он настаивал на встрече.
— Но ты мог отказать. Забыть о своей любезности и об особом расположении к Ноксу.
— Это было прежде.
— Не сомневаюсь.
Колчак, вспылив, перебил Тимиреву:
— В чем не сомневаешься?
— В том, что у Нокса есть инструкция из Лондона портить твои отношения с Жаненом.
— Жанен по-французски назойлив, как коммивояжер, торгующий заведомо гнилым товаром. Я знаю его еще по Петрограду, когда во время войны был военным атташе. Считает себя знатоком русской психологии. Впрочем, тебя это не касается. Я голоден, Анюта.
Тимирева налила в тарелку любимые Колчаком суточные щи, которые он чаще всего ел за ужином.
— Меня должно все касаться, что творится возле тебя.
— Нет, это мои заботы.
— Неужели тебя уже убедили, что твои заботы не могут быть моими?
— Просто сам решил. Не веришь?
— Не верю. Знаю, что для многих из твоего политического окружения я возле тебя особа лишняя.
Колчак нервно повел плечами, положил ложку в тарелку. Смотрел на Тимиреву в упор. Его большие черные глаза сощурились. Лоб от переносицы рассекла четкая морщина. Тимирева своего взляда не отвела. Спросила спокойно, хотя от волнения на щеках проступил румянец.
— Разве услышал новость? Разве не знаешь? Тебе я желанная, а в этом смысл моей жизни, Александр. Надеюсь, этому веришь?
— Анюта, прошу тебя не говорить об этом. Разве не ценю твои заботы? — Колчак снова склонился над тарелкой.
— Эту ненависть к себе я приняла довольно мучительно, но потом привыкла к ней. Вспомни.
— О чем ты, Анюта? — Колчак, сдерживая раздражение, выпил налитый коньяк.
— Вспомнить прошу о давнем. Помнишь, встретились в Петербурге. Тогда я не испугалась ненависти общества. Осталась наперекор всем возле тебя, дорогого для меня человека. Семью разрушила. Помнишь, как это было? А теперь просто уверена, что в Омске никому не удастся разлучить нас, пока сами не поймем, что разлука неизбежна. Поэтому прошу тебя, по возможности, не скрывать от меня хотя бы то, что больше всего треплет тебе нервы. А также прошу не смотреть на меня с адмиральским прищуром. Я его не боюсь и уверена, что в любом твоем взгляде на меня нет неприязни. Согласен?
— Хорошо, Анюта, обещаю не прищуриваться…
Встав из-за стола, Тимирева взяла Колчака под руку.
— Провожу до кабинета. Надеюсь, скажешь, что уже несколько дней портит тебе настроение.
— Не понимаю, о чем спрашиваешь?
— Понимаешь, но не хочешь сказать.
— Не сегодня, Анюта. Когда окончательно разберусь. Понимаешь, обязан разобраться сам.
— Подожду. Ждать я умею.
У дверей в кабинет Колчак поцеловал обе руки Тимиревой.
— Засидишься? — спросила она.
— А ты сейчас уедешь?
— Останусь с тобой. Ты опять весь во власти прошлого. Ненавижу Нокса за его способность будить твое тщеславие.
— Когда ты наконец переедешь в мой дом?
— Ты не ответил на мой вопрос. Я спросила, засидишься ли?
— Недолго. Хочу внимательно прочесть письмо генерала Каппеля. Оно правдиво и откровенно. У него верный глаз. Видела Каппеля?
— Мельком.
— Представь, приятный человек, начиная с внешности. Мне понравилась его бородка и чистые серые глаза.
— Успел разглядеть?
— Анюта, я все замечаю в людях, которых принимаю душой и разумом. Каппель из таких.
— Лебедев о нем другого мнения.
— Завидует его популярности в войсках. Мой начальник штаба доволен только собой. Но вот кто Каппеля просто ненавидит, так это генерал Пепеляев.
— Он и тебя не любит. По Омску шепчут его фразочку. Он большой любитель всяких фразочек, считает себя остроумным сибирячком.
— Что за фразочка?
— Что у Колчака на суше шаткая походка.
— Я ее слышал.
— Рада, что неприязнь политического и общественного окружения переносишь как комариные укусы. Буду ждать тебя в спальне за книгой.
— Нет, ложись. Ты сегодня выглядишь усталой.
— Оттого, что перенимаю твое настроение и, естественно, так же как ты, устаю от нервного напряжения. Утром ты опять так кричал на министра Устругова.
— Пора привыкнуть. Старая флотская привычка. Но знаешь, что я отходчивый. Гнев рядом с милостью.
— А крепкие словечки?
— А без них какой же я моряк.
— Убедил! Спасибо. Итак, буду ждать тебя за книгой.
***Войдя в кабинет, Колчак включил свет и тотчас взглянул на окна: за плотными шторами глухие стальные ставни, появившиеся после майского взрыва бомбы во дворе особняка.
Стрелки на часах миновали девятый час.
Расстегнув френч, Колчак, заложив руки за спину, прошелся по кабинету. Сел за письменный стол. Выдвинув его средний ящик, достал из него письмо генерала Каппеля, но читать не стал, решив, что мысли о другом не позволят сосредоточиться.
Анюта права, Нокс умеет сбивать с толку, уводя память в прошлое, умеет щекотать тщеславие. Не сомневаясь, что былое уведет от действительности, Колчак закрыл ящик стола.
Колчак знал, что воспоминания начнут высыпаться из памяти, как сухой горох из хрустального бокала. В детстве это была его любимая забава. Рассыпать из бокала на полированный стол сухие горошины и любоваться, как, скатываясь с него, падая на пол, высоко подпрыгивают.
Взгляд его остановился на фотографии Тимиревой, стоявшей на столе. Она для него теперь единственная женщина, способная понимать все его душевные и рассудочные эмоции. Его мгновенно охватывал покой, едва он касался лбом ее рук, чувствуя в них биение ее сердца. Знал, что только она умела гасить вспышки его гнева, умела так произносить слова «милый» и «родной», что захотелось верить, что именно в этих простых, но по-особенному ласково произнесенных русских словах заключена великая тайна нежности русской женщины, способная венчать человека с радостью.
Она, любимая им женщина, поработившая своей привязанностью его разум и сердце, переносит в Омске особенно оскорбительные унижения от титула адмиральской любовницы. Она терпеливо охраняет его душевный покой от всего, что может его омрачать. Он верит, что только ее присутствие дает ему силу не сойти с ума от приступов гнева на всех, кто так или иначе соприкасается с ним. Никто так, как она, не умеет гордиться его прошлым. Было ведь, когда он — тогда юный лейтенант — мечтал стать полярным исследователем и плавал с экспедицией барона Толля во льдах на шхуне «Заря», а зимовка на Новосибирских островах, попытки спасения Толля… Эта экспедиция укрепила в нем преданность морю и флоту.
А что теперь? Как часто себе он задавал этот вопрос после своей молниеносной карьеры в гражданской войне: с шестого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года военный и морской министр Уфимской директории, а через две недели — восемнадцатого ноября — верховный правитель Сибири, желанный ставленник Антанты.
