Александр Звягинцев - На веки вечные. И воздастся вам…
— Да, он совершенно не похож на себя сегодня, — согласился Олаф. — Когда его допрашивал американец, он был совсем другим.
— Да-да, я слышал восторженные рассказы о его подвигах в битве с американцем. Этакие легенды в духе песни о Нибелунгах…
— Может быть, он еще найдет в себе силы?
— А тебе этого хочется? — удивился барон.
— Все-таки он немец, — ответил Олаф. — И хотелось бы, чтобы он сохранил какое-то достоинство.
— Достоинство, — растянул губы в усмешке барон, обведя глазами окружающие их развалины.
В этот момент мимо них пронесся военный грузовик, в котором американские солдаты что-то отчаянно горланили, и они невольно посмотрели ему вслед.
— Достоинство, — повторил барон. — В нынешнем Нюрнберге это звучит как-то не очень уместно. Даже Ялмар Шахт не выглядит воплощением добродетели. Но ему-то есть на что надеяться. А что касается Геринга… Думаю, этот советский обвинитель уже не даст ему спуску. Он его не отпустит, как они не отпустили когда-то Паулюса. Но вернемся к нашим делам. Мы здорово поправили свою репутацию, выведя американцев на этих несчастных заговорщиков, и теперь, думаю, с их помощью пора нам и русских товарищей поставить на место. Не все же им торжествовать! Да и господин Черчилль подал нам самый недвусмысленный сигнал.
— Швырнем им ту самую дохлую кошку, о которой вы говорили?
— Да, ту самую… И посмотрим, что они с ней будут делать?
Вечером Руденко прямо в том же кителе, в котором выступал на процессе, заснул в кресле, не прикоснувшись к ужину. На коленях у него дремал кот. Мария Федоровна, поглядев на него с жалостью, на цыпочках ушла на кухню, где Гросман лакомился пирогами.
— Устал, — вздохнула Мария Федоровна. — Ладно, пусть вздремнет, сапоги потом снимем.
— Ох, товарищ генерал сегодня этому гаду Герингу навтыкал! — потряс сжатым кулаком Гросман. — Прижал его к стенке, а тому и сказать нечего. Знай наших! Это с американцем можно было дурачиться, а тут нет — шалишь! Геринг туда, сюда, хвостом виляет!.. Это не так, да тут перевод неправильный, да записали не то… А товарищ генерал его как кнутом хлещет — а то, а это?.. Вот тебе! Врешь, гад, не уйдешь!
Мария Федоровна слушала с тихой гордостью за мужа.
Постскриптум«Оправдание финансиста Ялмара Шахта может быть истолковано лишь в том смысле, что нацистские промышленники и финансисты, субсидировавшие нацистскую партию и создавшие экономическую базу, без которой Гитлер был бы бессилен, не разделяют вины за агрессию и преступления против человечества… Подлинный смысл оправдания Шахта становится понятным, если рассматривать его только как часть всей политики США и Англии в отношении Германии».
Секретарь Национальной гильдии юристов СШАГлава XI
Верность Нибелунгов
Во Дворец правосудия Ребров на сей раз ехал вместе с Гавриком на машине, которую вел шофер-немец. Когда подъезжали, немец вдруг спросил: — Можно задать господам вопрос?
— Давайте, Вольфганг, — кивнул Гаврик, который уже не раз ездил с этим водителем.
— Скажите, а это правда, что на заседании суда генерал Руденко выхватил пистолет и застрелил Геринга?
Денис и Гаврик переглянулись.
— Неужели господа об этом не слышали? — удивился шофер. — Об этом сегодня говорит весь Нюрнберг.
— Этого не может быть! — смеется Гаврик. — Какие-то дикие сплетни! Вас кто-то разыграл, Вольфганг.
— Все говорят, что это было написано в американской газете. Вообще-то я не имею ничего против. Этот Геринг всегда внушал мне отвращение.
— Ты что-нибудь понимаешь? — повернулся Гаврик к Реброву.
Тот только пожал плечами.
Уже во Дворце они отыскали номер американской газеты «Звезды и полосы», а в нем материал, отчеркнутый синим карандашом.
— «Трагическое происшествие в Нюрнбергском суде. Советский обвинитель генерал Руденко стреляет в Германа Геринга… Не выдержав вызывающего и оскорбительного поведения Германа Геринга, Главный советский обвинитель генерал Руденко прямо во время перекрестного допроса выхватил пистолет и выстрелил в бывшего рейсхс-маршала…» Подписи нет, — перевел Ребров. — Пошли-ка в пресс-бар, там, наверняка, все расскажут!
В пресс-баре их встретили хохот и крики.
— Есть английская пословица: «Бойтесь быка спереди, лошадь — сзади, американского корреспондента — со всех сторон!» — провозгласил один из британских журналистов, размахивая газетой. — Я думаю, надо добавить — бойтесь и сверху, и снизу!
Ребров, наконец, отыскал Пегги, скромно стоявшую у барной стойки, и, поймав ее взгляд, укоризненно покачал головой, на что Пегги лишь невинно улыбнулась. Потом она подошла к Реброву вплотную, взяла за руку и, привстав на цыпочки, шепнула на ухо:
— Только не выдавайте меня!
Ребров сделал страшные глаза.
— Пегги, вы — чудовище. Вы не просто наврали, но вы еще и стырили эту идею у Марлен Дитрих!
— Ну и что? Ни от Марлен, ни от вашего генерала не убудет! И вообще вы сами во всем виноваты — надо было рассказать мне что-нибудь интересное! И тогда бы мне не пришлось ничего выдумывать!
Она смотрела на него сияющими, совершенно бесстыжими глазами.
А Руденко, вдоволь и от всего сердца посмеявшийся над дурацкой сенсацией, продолжал допрос заметно сникшего Геринга. Тот теперь постоянно путался между уверениями в своей верности фюреру в духе «клятвы верности Нибелунгов» и желанием снять с себя лично всякую ответственность за конкретные преступления. Как язвительно заметил сидевший неподалеку от него на скамье подсудимых Альберт Шпеер, чуть его припрут, он тут же начинает утверждать, что, мол, плел интриги против Гитлера, что он ни о чем не знал, а если бы и знал, то ни за что на это не согласился… А перед этим хвастал, что он был самым верным палладином фюрера.
— Подсудимый, вы признаете, что в качестве уполномоченного по четырехлетнему плану вы непосредственно руководили подготовкой и разработкой планов экономической эксплуатации всех оккупированных территорий? — начал допрос Руденко.
— Я уже признал, что я несу ответственность за экономику в оккупированных странах.
— Вы выступали на совещании 6 августа 1942 года всех рейхскомиссаров оккупированных областей и представителей военного командования. Я напомню вам некоторые места из этих выступлений.
— Дайте мне, пожалуйста, протокол.
— Пожалуйста. Прошу обратить внимание на страницу 111 стенограммы. Вы говорили следующее: «Вы посланы сюда не за тем, чтобы работать на благо вверенных вам народов…» И дальше: «Раньше это называли разбоем. Победитель имел то, что завоевано. Теперь формы стали гуманнее. Но я намереваюсь грабить и именно эффективно грабить». Вы нашли эту цитату?
— Да, я нашел.
— Это вы сказали?
— Я могу предположить, что я это сказал, — пробормотал Геринг.
— Предположить… — Руденко с усмешкой обвел глазами зал. — Хорошо, подсудимый, перейдем к следующему вопросу. Вы признаете, что вы лично руководили насильственным угоном в рабство многих миллионов граждан оккупированных стран?
— Я несу ответственность за это в такой степени, в какой я был осведомлен в этой области… — путано принялся объяснять Геринг.
— Вы не отрицаете, что речь идет о миллионах людей насильственно угнанных в Германию на рабский труд? Вы не отрицаете, что это было рабство?
— Рабство я отрицаю. Принудительный труд, само собой разумеется, частично использовался.
— Здесь уже был оглашен ряд немецких документов, из которых явствует, что граждане оккупированных территорий отправлялись в Германию насильственно. Их собирали путем облав и отправляли в эшелонах под военной охраной. За отказ ехать в Германию, попытку уклониться от мобилизации мирное население расстреливалось и подвергалось всяким истязаниям. Правильно?
— Их привозили в Германию не в рабство, а для работы, — сказал Геринг, сам понимая, как беспомощно это звучит.
— Ну что, Сергей Иванович, похоже, операция проходит успешно, а? Бьем врага на его территории!
Руденко пил чай в своем кабинете, дожидаясь конца обеденного перерыва. Выглядел он вполне по-боевому, говорил весело. Филин, получивший новое донесение Гектора, и зашедший обсудить его, улыбнулся, видя Главного обвинителя в таком боевом расположении духа.
— Этого врага надо обязательно добивать, Роман Андреевич. До конца и без всякой жалости.
— Журналисты сегодня упрямо расспрашивали меня о надеждах подсудимых на то, что в ходе процесса союзники перессорятся с нами, что процесс может быть скомкан…
— Ну, они же все читали фултонскую речь Черчилля. И что же вы им ответили?
— Ответил философски. История, мол, совершает порой и неожиданные повороты, но если судить по тому, как процесс идет сейчас, ничего такого пока не предвидится… Что все стороны лояльно сотрудничают и все строится на основе взаимного уважения. Что мы едины в своем стремлении установить истину. А еще спрашивали, не идет ли процесс слишком уж медленно? Ведь того, что уже обнародовано, вполне достаточно, чтобы осудить их вместе с отсутствующим Борманом. Я им объясняю: это первый международный процесс, не так ли? Нет ни прецедентов, ни опыта. Все надо создавать заново. Правильно?
