Вера Крыжановская - Светочи Чехии
Усталый монах остановился, чтобы перевести дух.
Речь его вызвала в слушателях чувства довольно разнообразные. Кто смеялся и насмешливо гикал; с разных сторон сыпались нелестные прозвание папе и его послам, но раздавались и негодующие крики против подобных смельчаков:
— Молчите вы, нечестивые! Будьте сами прокляты, но не смущайте других.
— Правда ли то, что вы сейчас сказали, отец мой? — крикнула какая-то женщина, вся в слезах, от религиозного восторга.
— Святая правда, — сказал монах, — Вы все вдвойне спасетесь, если не станете слушать слуг сатаны, которые негодуют, видя, что пустеет ад. Итак, не теряйте времени, братья: там, в церкви, вас ждут драгоценные ключи неба. Спешите, пока не все еще места заняты в раю; хотя он и громаден, но, конечно, людей на свете больше, чем он может вместить.
Многие из толпы бросились в церковь, но Брода, смеясь от души, отвел в сторону Матиаса.
— Развеселись, старина! Из нашего кошелька этот мошенник в рясе ничего не выудит, — сказал он.
— Да, а зато сколько других болванов отдадут свои последние гроши за какой-то лоскуток, в котором каждое слово — ложь и богохульство, — негодовал Матиас.
— Эти гадости идут уж третью неделю, — ответил Брода. — Ты был болен и не видал начала этого кощунства, а я так был в самом соборе, на чтении обеих булл, и хоть я старый солдат, а содрогнулся. Церковь была полутемная и освещалась только свечами, которые держало в руках духовенство; потом вынесли буллу отлучения и все свечи тотчас же загасили и бросили на землю, а колокола стали звонить, как на погребение. И тут начали читать, что Владислав, король неаполитанский, — нечестивый враг церкви, клятвопреступник и еретик, — за все свои преступления, со всем своим потомством до третьего колена, отлучается от церкви, и что такое же наказание ожидает его друзей и сторонников. А кто осмелится по-христиански хоронить Владислава или кого-нибудь из его приверженцев, тот сам будет отлучен и не получит прощения до тех пор, пока собственными руками не отроет их трупов.[50] Тьфу! — и Брода решительно сплюнул.
— Ведь это бессовестно, чудовищно. И как служитель алтаря может предписывать такие ужасы! — негодовал Матиас и перекрестился.
— Увы! Таково уж падение церкви; если глава ее, сам папа, говорит подобные мерзости и проповедует крестовый поход против христианского государя, да еще по делам светским. Вот новым-то крестоносцам и сулят теперь все эти чудеса, которые мы только что слышали, чтобы они помогали папе мечом и золотом.
— Хорошо еще, что мистр Гус раскрывает глаза таким дуракам и указывает настоящую цену всех этих булл и индульгенций. Уж не его вина, если все-таки находятся бараны, которые дают себя стричь.
Да, он, как лев, борется за правду: проповедует, оспаривает и расклеивает на всех перекрестках свои опровержения. Иероним, по возвращении своем в Прагу, как всегда, тоже во всем ему помогает. Что это за человек! — восторженно продолжал Брода, — Бог наградил его всеми талантами! Видел ты, Матиас, картину, которую он не так давно нарисовал на стене?
— Нет.
— Пойдем, я тебе покажу ее.
— А не опоздаем мы в Вифлеемскую часовню к проповеди?
— Да нет! Мы потом прибавим шагу и поспеем вовремя, — ответил Брода, увлекая товарища.
Недалеко от часовни, перед начисто оштукатуренной стеной, тоже стояла толпа любопытных, сквозь которую и стали протискиваться Брода с Матиасом, локтями прокладывая себе дорогу. Наконец, они очутились перед громадных размеров картиной.
С одной стороны, изображен был Христос, смиренный и босой, сидящий на осле и окруженный апостолами, тоже босиком шествовавшими с посохами в руках. С другой стороны, прямо против Сына Божьего, нарисован был папа, увенчанный тиарой, верхом на коне, под расшитым золотом чепраком; впереди его шли герольды и трубачи, а сзади следовала великолепная свита из кардиналов, облеченных в пурпур, и воинов в латах.[51]
Слышавшиеся в толпе замечание и прибаутки доказывали, что желанная цель художника вполне достигнута.
Но Брода и Матиас недолго стояли перед картиной и скорым шагом направились слушать проповедь, к которой, несмотря на уверение Броды, они все-таки опоздали.
Не только внутри все было битком, но и кругом здание стояла такая несметная толпа, что потребовалась вся исполинская сила Броды, чтобы проложить себе дорогу, да и то, дальше двери им пройти не удалось. Но, при богатырском росте обоих, им можно было через головы видеть, что происходило в часовне.
Гус был на кафедре, и его взволнованное лицо отражало воодушевлявшее его горячее убеждение.
Расстояние заглушало несколько слова проповедника, но когда, в пылу увлечения, он возвышал голос, отрывки речей долетали до Броды с Матиасом.
— Братья, — говорил в эту минуту Гус. — Не считайте того, что я сказал, за отрицание власти святейшего престола. Никто, как я, не подчиняется смиренно авторитету, которым Бог облек папу; я только протестую против злоупотребления властью, особенно в данном случае. Совесть предписывает мне предостеречь вас всех против такого обмана, который извращает самые слова Христа. Папа проповедует крестовый поход против христианского короля и возмущает народы один против другого, чтобы только обеспечить свои имущественные интересы; а тем, которые прольют кровь христианскую, он обещает индульгенции, и открыто, за деньги, торгует драгоценнейшими духовными благами. Господь, на кресте, молился за палачей своих и осудил Петра, поднявшего меч свой на Его защиту, а глава церкви, называющий себя наместником Христовым, изрыгает лишь проклятия, угрозы и смертные приговоры… Хуже, он указывает исторгать мертвых из могил для поругания, единственно лишь за то, что они пребывали верными своему государю.
Голос проповедника, на некоторое время, перестал быть слышен; но затем снова раздалось:
— Берегитесь, братья, верить таким отпущениям, которые диктует ненависть и каждое слово которых есть хула на истину евангельскую; берегитесь, говорю, покупать лживые индульгенции, золотом мерящие милосердие Божеское и убаюкивающие вас тщетной надеждой, что злодеяния могут быть искуплены чем-либо, кроме искреннего, глубокого раскаяния и добрых дел!..
Когда проповедь кончилась, толпа стала понемногу таять.
Среди присутствовавших появились у входа старый граф Вальдштейн, Вок, Ружена и Анна. Они остановились неподалеку от двери, ожидая, чтобы разошелся народ, и обменивались впечатлениями по поводу только что слышанного.
В эту минуту, из второй двери, которая вела в ризницу и келью Гуса, показался Иероним. Словно не замечая Вальдштейнов, он прошел мимо и вмешался в толпу; но Вок бросился вдогонку и поймал его за плащ.
— Куда ты бежишь, Иероним? Или ты нарочно не хочешь замечать друзей?
— Что за мысль! Я не знал, что ты в церкви, а сам слушал проповедь, сидя на скамье сзади кафедры.
— Да мы все здесь, и отец, и Ружена. Пойдем, они будут тебе очень рады. А я хочу намылить тебе голову за то, что ты вот уже сколько времени в Праге, а у нас еще не был.
— Я всякий день собирался быть у вас и выразить мое почтение графине, но все это время был так завален делами, что просто голову потерял. А последние две недели я провел в Войковицах.
Разговаривая, они подошли к старому графу и дамам. С присущим ему рыцарским изяществом, Иероним поцеловал руку Ружены и, казалось, не заметил дрожания ее пальцев, — единственный, впрочем, знак охватившего ее волнения.
Иероним казался спокойным и по-прежнему остроумным, но красивое лицо его сделалось как-то особенно серьезно-строгим, чего не замечалось прежде. Старик-граф позвал его к себе, он тотчас же принял приглашение, и все направились к дому Вальдштейнов.
— Кстати, что ты делал в Войковицах, когда здесь происходят столь важные события? — осведомился Вок.
— Надо было привести в порядок разные старые счета и дела. Но, кроме того, я от души потешил себя, славно подшутив над благочестивыми продавцами райских мест. Вообразите, они рыщут повсюду с барабанным боем и торгуют своим проклятым товаром в городах и деревнях. А когда у бедного, глупого холопа не хватает наличных денег, монахи берут, в уплату, коров, овец и другой скот. Если бы, на счастье, я не был в Войковицах, они обобрали бы всех моих крестьян.
— Я последую твоему мудрому примеру и тоже приму соответственные меры, чтобы положить предел трудам почтенных отцов, на пространстве ближайших к Праге моих имений, — смеясь, сказал Вок.
— Невиданное дело, чтобы можно было так обирать страну, да еще во имя Божие, — заметил старый граф, качая головой.
— Да! Иуда продал Христа за 30 сребреников, а наши служители церкви продают Его сто раз на день и уж не за тридцать, а за 100 и за 1000.
