Антония Байетт - Детская книга
Он помолчал. Фрэнк подумал, что Фладд говорит с обдуманным расчетом, что он уже много раз рассказывал эту историю и отшлифовал ее. Возможно, это вымысел или просто версия событий. Фрэнк сам удивился, откуда это знает.
— Быть может, мой рассказ вас смущает или возбуждает, молодой человек? Святой отец?
— Нет, — ответил Фрэнк, хотя действительно был смущен и плоть его слегка восстала. — Нет, я здесь для того, чтобы вас выслушать.
— Я, конечно, знал, что я не единственный ее любовник, — продолжал Фладд. — Она занималась своим ремеслом, оно было частью ее «я». Во всяком случае, я так думал. Может быть, она была лишь заблудшей, некорыстной душой, которая из боязни голода и холода продавала мне свое тепло и выслушивала меня, а я думал, что она меня понимает. Я думал о ней по-разному день ото дня, от фазы к фазе моего собственного лунного цикла. Я вознамерился сделать ее своей женой. Я так униженно нуждался в ней. Именно найдя ее, я нашел свое призвание — скольжение пальцев во влажной глине, скольжение пальцев в божественной женской плоти… я лепил сосуды — метафоры для нее и нашей связи: свивающихся в кольца русалок, разворачивающиеся вайи папоротников… о, это все было достаточно невинно, несмотря на ее ремесло и мое безумие.
Он замолчал. В приступе мимолетного безумия Фрэнк задался вопросом: не стала ли Магдалина Серафитой Фладд и не этим ли объясняется ее заторможенная холодность.
Фладд что-то делал — Фрэнк решил, что это он так заламывает руки, и подумал, что никогда раньше не видел такого. Фладд снова заговорил:
— Дальше идет неприятная часть. Вы первый, кому я рассказываю об этом… эту историю. Я пошел повидаться с девушкой в свое обычное время… у меня был ключ, но мы с ней договорились, когда мне можно приходить, а когда нельзя… я поднялся по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки.
Он снова замолчал. Фрэнк ждал, сложив ладони вместе.
— Там стоял запах. Кажется, я заметил его, еще не открыв дверь. Она лежала на кровати. Совершенно мертвая. Сплошные открытые раны и кровь… и кровь. Края лужиц уже застывали, словно глазурь, на бедрах и на линолеуме.
— Да, — сказал Фрэнк, чтобы прервать этот поток.
— Она металась по всей комнате, заливая ее кровью, хватаясь за что попало окровавленными пальцами — отпечатки были повсюду. Я не мог глядеть ей в лицо… оно превратилось в мешанину кровавых кусков…
— Да, — чуть потверже сказал Фрэнк. И спросил: — Что же вы сделали?
— Я отступил, закрыл дверь и вернулся домой. Что я еще мог сделать?
— Вызвать полицию?
— Мне отмщение, говорит Господь. Помочь ей было уже нельзя. А я… заболел, вышел из строя, стал инвалидом.
Он замолчал.
— Это все? — спросил Фрэнк.
— Все? Это ужас.
— Но, судя по вашему собственному рассказу, вы в этом ужасе неповинны.
Как обрести голос исповедника или судьи? У Фрэнка мелькнуло подозрение, что Фладд действительно убил эту женщину в припадке временного помешательства, а теперь лжет или забыл. И другое подозрение — что Фладд все выдумал: либо для того, чтобы помучить его, Фрэнка, либо чтобы подкормить страсть самого Фладда к ужасному. Фладд сказал:
— Я не лгу, знаете ли. — А потом: — Я невольно верен ей. Я не люблю свою жену, как обещал. Между нами — крепкие стены. Она красива и заслуживает, чтобы ее желали, но я ее не желаю… не часто желаю. Мне не следовало на ней жениться.
— Сейчас, пожалуй, поздно об этом думать, — сказал священник.
— Она глупа. Ощипанная курица в атласном панцире. Иногда я думаю, что у нее нет души.
— Вы обещали любить и беречь ее.
— Я пытался. Сейчас, может быть, я кажусь вам циником, но я пытался. В нашем доме нет любви. Я не единственный, кто в этом виновен.
— В этом я не судья.
— Я не прошу вас быть судьей. Или вмешиваться. Если бы я думал, что вы, по своему складу ума или характера, способны вмешаться, я бы не стал с вами говорить. Видите, как вас трясет. Вы будете делать вид, что этого… этой исповеди… никогда не было.
— Я полагаю, вы в некотором смысле рассчитывали, что меня затрясет. Чего вы от меня ждете?
— Ничего, ничего, тут никто ничего не сделает. Я пойду домой и опущусь на время в свой личный закуток ада. Я ужасно боюсь… все время боюсь… что когда-нибудь не найду оттуда пути наружу, или…
— Или? — подбодрил его Фрэнк. Но Фладд окончил свою исповедь — почти так же внезапно, как и начал. Он встал и побрел вон из церкви, не оглянувшись.
Фрэнк Моллет подумал, что Фладд приходил исповедовать совсем не то, что преподнес под видом этой «исповеди». Несколько недель Фрэнк опасался, что Фладд что-нибудь сделает — с собой, с кем-нибудь из родных или посторонних: Фладд боялся чего-то, что ждало в будущем, и рассказал о чем-то случившемся в далеком прошлом. У него действительно началась очередная полоса меланхолии — он то ругался, то бил горшки, то отправлялся в долгие одинокие прогулки по галечному пляжу Дандженесса, размахивая руками и крича в небо. Фрэнк Моллет робко пытался навещать Серафиту, чтобы «помочь ей выбраться из своей скорлупы», а она безжалостно отпускала светские реплики относительно погоды, варенья или слуг и ждала, пока Фрэнк уйдет. Из-за черной меланхолии Фладда страдала и учеба Геранта. Ему хуже давалась арифметика. И переводы с латыни. А потом, в один прекрасный день — так, по крайней мере, думал Фрэнк, поскольку, естественно, не присутствовал при этом, — Фладд встряхивался, возвращался в мастерскую и принимался перебивать глину.
В очень жаркий летний день Фрэнк и Доббин поехали на велосипеде в Винчелси, чтобы обсудить подготовку к циклу лекций, которые должны были пройти в Лидде осенью, когда дни станут короче. Друзья выбрали путь через Уоллендское болото, вдоль Кэмберских песков, которые занесли утонувший город Старый Винчелси, словно его и не было на свете. Они обогнули залив Рай и понеслись мимо Кэмберского замка вдоль равнин, держа курс на холм, на котором городок Винчелси с его средневековой планировкой отстроили заново в XIII веке. Друзья собирались навестить мисс Пэтти Дейс, которая жила в домике с видом на полуразрушенную церковь Св. Фомы-мученика и мирное кладбище с древними покосившимися надгробиями на зеленой траве. Этот домик, как и многие другие постройки в Винчелси, напоминал белые, обшитые досками дома Новой Англии. Перед домиком располагался маленький ухоженный садик.
Мисс Дейс уже ждала и открыла сразу, не успели они и постучать. Ей было за сорок: костлявая, мускулистая, со свирепым лицом, крючковатым носом, высокими скулами и глубоко посаженными темными глазами, над которыми сидели брови, напоминающие мохнатых гусениц. Волосы выглядели так, словно она не жалея сил завивала их щипцами, но на самом деле вились от природы, как будто в хозяйке текла негритянская кровь. Мисс Дейс не любила сидеть без дела. Она выполняла обязанности секретаря во многих группах: местных теософов, местных фабианцев, театрального кружка Винчелси и округа, кружка акварелистов, а также группы суфражисток. Когда-то она преподавала в лондонской школе для девочек, а потом недолго работала помощницей альмонария в больнице. Она активно боролась за то, чтобы замужних женщин и женщин, не владеющих домами, допустили к участию в местном самоуправлении и комитетах помощи беднякам. В прошлом году либеральное правительство отменило имущественный ценз для участия в комитетах помощи беднякам и разрешило замужним женщинам выдвигать свои кандидатуры. Мисс Дейс была счастлива. Она сама выдвинула свою кандидатуру и проиграла замужней женщине — миссис Фебе Метли, жене писателя Герберта Метли, купившего небольшую ферму возле Ист-Галдфорда. Мисс Дейс воспитали в христианском духе. Она старалась не разочаровываться, не обижаться, и обратила все силы на укрепление местной культурной жизни. Она хранила у себя фабианские книжные ящики, полные развивающих, полезных книг (их присылали из Лондона). Она организовывала лекции для фабианцев, для теософов и для смешанных групп тех и других. До недавнего времени она также, через некое объединение, называемое Христо-теософским обществом, пыталась организовать дискуссии об эзотерической духовной жизни и особенно о женском аспекте христианской духовности. Пэтти Дейс желала большей полноты жизни и предполагала, что ответ кроется в теософии. Она с возмущением прочитала на страницах «Люцифера» страстную обличительную тираду против отношения христианства к женщинам. Тирада была написана самой г-жой Блаватской и изобиловала цитатами из Библии и отцов церкви: о том, что женщина — сосуд диавольский, шипение змеи, опаснейший хищник, скорпион, аспид, дракон, дочь лукавства, страж ада, враг мира. Г-жа Блаватская указывала также на то, что в Новом Завете «слова „сестра“, „мать“, „дочь“, „жена“ служат лишь для обозначения нравственного падения и бесчестия».
