Гюг Вестбери - Актея. Последние римляне
Юдифь, стоя на крыше, ничего не слыхала из-за криков толпы. Только когда отец ее был схвачен, слабый крик о помощи достиг ее ушей. Она поспешила к лестнице как раз в ту минуту, когда двое или трое людей вбежали в садик. Лицо первого было ей знакомо. Быстрее мысли она выхватила из-за пояса небольшой нож и, прошептав: «Отец, прощай», — хотела поразить себя в грудь. Но было уже поздно: сильная рука схватила ее руку; и пальцы ее выпустили нож. Вслед затем на нее набросили широкое покрывало, схватили ее на руки и понесли с лестницы. Тем временем грабители рассыпались по дому, ища поживы. Впрочем, Иаков сам облегчил им труд, стащив в одну кучу все свои богатства. Разбойники уничтожали все, чего не могли захватить. Несколько минут спустя шайка уже направлялась к Квириналу. Пройдя сады Саллюстия, они углубились в пустынные сады на Пинцийском холме. В этом безлюдном квартале они могли пройти незамеченными. Опустившись с Пинцийского холма, они перешли Фламиниеву дорогу и достигли Тибра немного выше мавзолея Августа. Отсюда направились вниз по реке, к Марсову полю и, наконец, остановились перед калиткой в стене амфитеатра Статилия Тавра, огромного каменного здания, как раз за чертой огня, который в эту минуту свирепствовал в деревянном амфитеатре на Марсовом поле.
Предводитель шайки вторично свистнул, и калитка отворилась. Толпа вошла в здание; в маленькой темной каморке сложили свою живую ношу. Тут с еврея и его дочери сняли плащи, развязали их и оставили вместе. Еврей тотчас начал стонать, молиться и плакаться, но Юдифь молчала. Прошло около получаса, наконец дверь отворилась, и вошел человек с факелом в руке.
— Эй, христиане! — крикнул он.
Лицо его было знакомо обоим пленникам, паков встал на ноги и ответил дрожащим голосом:
— Благороднейший Тигеллин, мы не христиане: это я, еврей Иаков, тот самый, что продал тебе камень, который и теперь красуется на твоем плаще; я и мое единственное дитя были похищены шайкой грабителей.
— Молчи! — крикнул Тигеллин, не сводивший глаз с Юдифи. — Ты христианин; разве ты не знаешь, где ты теперь находишься?
— Как могу я знать это, господин, — пробормотал еврей, — когда мои глаза были завязаны.
— Христиане подожгли Рим, — сказал Тигеллин, — я велел арестовать их всех; за этой дверью амфитеатр, где вас ожидают львы.
Крик ужаса вырвался из уст старого еврея; он бросился к ногам префекта, но Юдифь презрительно улыбнулась.
— Великий Тигеллин! Славный римлянин! — вопил Иаков. — Ты шутишь; да это одна из шуток нашего молодого императора! Ха, ха, ха! — и он истерически засмеялся, продолжая обнимать колени префекта.
— Слушай! — произнес Тигеллин.
Иаков умолк, и глухой, отдаленный рев диких зверей достиг его слуха.
— Похоже, это не шутки? — спросил префект со злобным смехом. Иаков упал на солому почти без чувств от ужаса.
— Спаси нас, спаси нас! — умолял он.
— Я для того и пришел, чтобы спасти вас! — ответил Тигеллин.
Еврей вскочил с криком:
— Да благословит тебя небо, благородный римлянин!
— Но это нелегко сделать, — продолжал префект, — и я требую награды.
— Я не богат, — отвечал еврей, — но все, что я имею, я готов отдать тебе, если ты спасешь нам жизнь — мне и моей дочери.
— Деньгами можно сделать много, но не все, — возразил Тигеллин.
— Чего же ты требуешь? — спросил еврей.
— Столько же поцелуев этих прекрасных губок, сколько Лесбия подарила Катуллу[25]! — воскликнул римлянин, приближаясь к еврейке.
— Неверная собака, прочь от меня! — презрительно сказала Юдифь.
Тигеллин замялся, а Иаков с удивлением воскликнул:
— Моя дочь! Жениться на моей дочери?
— Жениться на твоей дочери, старик, — грубо возразил Тигеллин — нет, клянусь всеми богами; мы берем женщин варваров в любовницы, но не в жены.
Он сделал еще шаг к Юдифи; она попятилась и, наткнувшись на камень, выбитый из пола, чуть не упала, но устояла и, подняв камень обеими руками, крикнула префекту:
— Еще шаг, и я размозжу тебе голову!
Он был маленького роста, ниже Юдифи, притом пороки ослабили его да и по натуре он был труслив. После непродолжительного колебания он отступил и крикнул Иакову:
— Старый дуралей! Прикажи своей безумной дочери выкупить свою и твою жизнь.
Иаков закопошился в соломе и наконец ответил:
— Я не знаю, чего ты хочешь от меня, господин, если… если… — голос его прерывался, — если эти драгоценности, все что у меня осталось теперь, могут спасти нашу жизнь, то возьми их и отпусти нас.
Он вытащил из-под туники мешочек и протянул его префекту.
Тигеллин схватил мешок и заглянул в него: он был полон жемчугов и драгоценными каменьями. Глаза любимца сверкали, пока он перебирал драгоценности.
— Это уже нечто, — сказал ой, — но этого мало. Пусть твоя дочь принесет мне эти камни на своей прекрасной груди.
Иаков вздрогнул; язык отказывался служить ему.
— Отвечай, он ждет, — холодно сказала Юдифь.
— Послушай, как ревут львы, — усмехнулся Тигеллин, и снова отдаленное рычание наполнило коридоры.
— Отвечай ему! — повторила Юдифь.
Иаков вскочил на ноги и выпрямился перед гнусным префектом.
— Я еврей, — воскликнул он, — а наш отец Авраам продавал свою жену; но скорее я отдам мое тело зверям и дух мой на вечные мучения, чем пошлю мою дочь к тебе.
Юдифь радостно вскрикнула и обвила шею отца.
— Теперь ты мой отец! Да, ты мой отец! — воскликнула она, нежно прижимая его голову к своей груди.
Тигеллин побагровел от бешенства.
— Это вам не поможет! — заревел он. — Я брошу эту старую свинью львам, а ты… ты будешь жить и будешь моей.
Юдифь отвечала ему с тем же холодным презрением, что и раньше:
— В этой тюрьме нет закона, но неужели ты думаешь, что его нет и в Риме. Дай мне только выйти из этих стен, и сам Нерон не откажет мне в правосудии.
Он знал, что еврейка говорит правду. Римляне были суровый и справедливый народ. Знатные на Палатине и Делийском холме могли предаваться разврату и бесчинству, но народ, управлявший миром, не мог обходиться без строгих законов. Система, созданная в течение веков гражданской мудростью римлян, не могла уничтожиться от того, что безумец свирепствовал во дворце Цезарей или развращенная знать наполняла страницы Истории своими грязными делами.
В минуту общей паники Тигеллин похитил еврея и его дочь; но Иаков был римский гражданин и, освободившись из темницы, в которую его спрятали, мог потребовать и получил бы удовлетворение.
Задыхаясь от бешенства и чувствуя, что его планы потерпели поражение, Тигеллин крикнул им:
— Коли так — умрите! — И вышел из темницы, захлопнув за собой дверь.
Юдифь усадила отца на солому и положила его голову к себе на колени.
— G, дитя мое! Дитя мое! — стонал он. — Господи! Умереть, умереть от когтей диких зверей.
— Полно! — пробормотала Юдифь. — Умереть — значит воскреснуть в Господе; он благословит тебя и дарует тебе вечную жизнь, потому что в эту ночь ты почтил имя Его.
Она наклонилась к нему, поцеловала его и нежно гладила его волосы, пока старик не заснул на ее коленях.
XXIII
Весь Рим был убежден или притворялся убежденным, что великий пожар — дело изменников-христиан. Свидетели показали, что перед самым пожаром в разных кварталах были замечены люди, закутанные с ног до головы, с факелами в руках. Император послал за городским префектом и: заявил ему, что по всем признакам эти люди принадлежали к секте так называемых христиан и что не мешало бы арестовать их.
Префект, строгий администратор, почтительно заметил, что следовало бы иметь более точные доказательства. Нерон, проклиная про себя дотошного служаку, отпустил его. Через несколько дней явились доносчики, сообщившие, что христиане на своих тайных сборищах обсуждали план уничтожения не только Рима, но и всего государства. По словам доносчиков, они решились низвергнуть римскую власть и провозгласить своего царя правителем мира. Их мотивы, по словам тех же доносчиков, были исключительно корыстного свойства, потому что самые ничтожные из них надеялись получить в награду за свои услуги места губернаторов или начальников над легионами.
Нерон постарался дать возможно большую огласку их показаниям, и префект, побуждаемый взрывом народного негодования, отдал приказ арестовать всех исповедующих христианскую веру.
Бешенство народа не знало границ. Тысячи остались без крова, гордость Рима была унижена, три четверти города превратились в груду развалин. И все это было делом евреев и восточных иноземцев, нашедших в Риме приют и пищу. Народ требовал мщения. Последовавшая затем вакханалия казней была не менее ужасна, чем сам пожар. Христиане целыми семьями осуждались на смерть по доносам своих же отступников; из Африки и Аравии должны были высылать львов для истребления осужденных.
