Эдвард Радзинский - Наполеон
– Я видел в театре все ваши пьесы. Я помню.
– И все-таки не отказывайте Бомарше в удовольствии еще раз процитировать не столь плохие реплики. Поверьте, я читаю свои пьесы куда лучше актеров, которые их играют. Что же касается посмертной клеветы, которой вы мне грозите, то это от незнания. Поверьте, если в будущем все ваши гнусности опубликуют… – Бомарше приник к уху гражданина Фуше и прошептал, как величайшую тайну: —…это только продлит мою славу. Ничто так не укрепляет посмертную судьбу писателя, как дурные слухи. Толпа обожает грех. И поклоняется, и помнит тем дольше, чем больше у знаменитости масштаб негодяйства.
– Итак, вы отказываете в моей просьбе?
– Но с большой благодарностью. Я рад, что вы дали мне перелистать мою жизнь. Мне это сегодня необходимо… Это была нелегкая жизнь. Я играл на всевозможных инструментах, но музыканты меня не принимали всерьез – я был для них часовщиком. Я изобретал часовые механизмы, но часовщики злословили на мой счет – я был для них всего лишь музыкантом. Я начал писать пьесы, но все говорили: «Куда он суется, лучше бы делал свои часы». Я начал писать стихи и песни, но никто не считал меня поэтом – я был для них драматургом. Я издал Вольтера, но печатники заявляли: «Зачем суется в издатели этот глупец, лучше бы оставался писателем». Я вел торговлю по всему свету, но негоцианты не принимали меня всерьез, ибо я был для них неудачливым издателем. Я, как никто из французов, столько сделал для свободы Америки, но никто не позаботился заплатить мне хоть грош – я был для них богатым торговцем… И вот сегодня благодаря вам я смог подвести итог. Я спрашиваю себя: кем же я все-таки был? Только самим собой. Свободным даже в оковах, веселым в опасностях… я был ленив, как осел, и, как осел, всегда трудился… я был верен одной, любя при этом многих… я был свободен – свободен, как ветер! Я был… Бомарше! – Он вздохнул и добавил: – Надо сократить.
Фуше удивленно посмотрел на него.
– Монолог длинен. У меня всегда было неважно с чувством меры.
Именно при этих словах произошло то, что Фуше не мог забыть до смерти: вишневая занавесь, закрывавшая место, где прежде стоял роскошный камин, чуть-чуть приоткрылась. И вновь упала.
Постоянная холодная усмешка Фуше вмиг исчезла. Теперь его лицо выражало испуг, почти панику.
– Боже мой! – тихо воскликнул Фуше.
– Что случилось, гражданин?
– Там… она!
Бомарше вопросительно глядел на гражданина Фуше.
– Антуанетта, – прошептал Фуше.
Бомарше оставался странно спокоен. Он совсем не удивился, только пожал плечами и вяло сказал:
– Какая глупость… – Его голос звучал как-то тускло. – Королева Франции давно в могиле. И вы помогли отправить ее туда.
И тут гражданин Фуше с неожиданной прытью бросился к занавеси, откинул ее… Столб густой пыли стал его добычей и голая стена за занавесью – изуродованная стена со следами разрушенного камина.
Фуше стоял у стены, отряхиваясь.
Бомарше, чихая, поднялся и заботливо опустил вишневую портьеру. Потом произнес:
– Забавный финал нашего разговора.
– Я не сумасшедший, – растерянно прошептал Фуше.
– Я в этом уверен.
– Но там… там была…
– Никому не говорите об этом. Иначе они не будут в этом уверены. До свидания, гражданин Фуше.
Фуше уже взял себя в руки: прежняя улыбка на тонких губах.
– Прощайте, гражданин Бомарше. У вас действительно была завидная жизнь. Надеюсь, и смерть будет не хуже.
– «Надеюсь, и смерть будет не хуже»… Браво! Знаете, что такое банальная, но удачная реплика? Это когда оба говорят об одном, а думают совсем о разном. Что и выясняется, – Бомарше засмеялся, – но только в финале.
Первый акт последней пьесы Бомарше Парад персонажей
Гражданин Фуше уехал.
Единственные часы, сохранившиеся после «того погрома», долго били двенадцать. Бомарше слушал. С последним ударом он что-то вспомнил.
– Лекарство… забыл принять… – Он расхохотался. – Когда везли на казнь королеву, палач посоветовал ей одеться потеплее. Она сказала: «Вы боитесь, что я простужусь?» Но самое смешное: кажется, я принял лекарство… Простые действия исчезают из памяти. Вчера никак не мог вспомнить, отправил ли я деньги сестре. И обычные слова… это самое мерзкое… забываешь. Впрочем, уже можно все в прошедшем времени… И этот полдень, и эти мысли, и все глупые заботы… ком забот – все не нужно. Более ничего не нужно… Я свободен… Я думал, что пьеса – это много действующих лиц. Нет, самая интересная пьеса – это ты один… Этот итальянец Казанова как-то сказал мне: «Напишите пьесу – человек сидит на горшке… и тысячи забот и возвышенных мыслей… а он на горшке…» Я видел его… десять лет назад. Десять лет – и как вчера… Старость – как революция… Неправдоподобно быстро бежит время… Я устал… Устал. И тем не менее пора готовить Театр.
Он встал, повернул грязноватые стулья из Трианона к вишневой занавеси. Вольтеровское кресло передвинул к комоду, на котором лежали шпаги и пистолеты.
После чего сел в кресло и стал ждать…
«Как уходил последний полдень». В час пополудни вернулся Фигаро. Он молча принес утренний кофе.
– Ну и что ты там делал, убийца?
– Сидел.
– В камере?
– Нет, в приемной на стуле.
– У тебя такая важная физиономия, будто тебя пытали.
– Вас ожидают.
– Пришел?
– Пришел.
– Зови, убийца… Ты хоть понимаешь юмор – последний Фигаро убьет своего создателя… Какова шутка?
Фигаро молча глядел на Бомарше.
– Ну хорошо, зови.
Граф Ферзен вошел в комнату.
Бомарше – сплошная улыбка – оглядел графа.
«Темный фрак, положенный в былые времена революции… Не хочет обращать на себя внимания. Глупец! Все так изменилось в Париже. И скромная одежда на этаком барине, пахнущем дорогим одеколоном и в дорогом шейном платке… Ах, мой друг, вы и перстень, стоящий целое состояние, забыли снять! Но как же снять – это ведь наверняка ее подарок… Нет, сразу обращает на себя внимание сей господин. И голова – гордая, с орлиным носом – на высоком теле торчит… при таком росте одиноко бедной голове парить над прохожими… одни облака вокруг. Одиночество очень высоких людей.. И Антуанетта, маленькая красотка, нежный плющ вокруг дуба… маленькие холеные ручки… ее губы… Все это, друг мой, я испытал сегодня ночью. Тело Антуанетты в моей постели… тело другой…»
После недолгого молчания Бомарше обрушил на пришедшего поток обычных театральных восклицаний:
– Дорогой граф! Сколько лет! Простите, что принимаю вас в спальне. Маленький островок уюта, этакая лодка Ноя… Гостиная, столовая и прочие тридцать комнат совершенно разрушены потопом революции, да-с… И сложное финансовое положение не позволяет, увы, предпринять необходимые меры. Но я привык… Когда-то я верил, что для счастья необходим дворец, а теперь вот счастлив в единственной комнате, ибо знаю: всех нас ждет последнее самое долгое счастье в комнате не более чем в пару метров…
Ферзен не слушал – он уже увидел те стулья. И не мог оторвать от них глаз.
Бомарше продолжал искриться улыбками – само дружелюбие:
– Эти стулья в полном вашем распоряжении. Присаживайтесь, граф, поудобнее. Вы ведь не раз на них сиживали. Боже мой, все это было не так давно… и так давно… Другая жизнь, другая жизнь…
– Я просил через вашего слугу уступить их мне, – сказал граф. Он ненавидел этого тучного человека, его постоянную улыбку, точнее – постоянную насмешку.
– Конечно же, конечно, они дороги вам! – воскликнул Бомарше. – Но есть затруднение: мне они дороги тоже. Они для меня – часть восхитительного мира, который навсегда исчез. Где он? Разве что остался в моих комедиях… Власть, слава – все тлен! Суета! «Повелитель сверхмогучий обращается во прах» – я вынужден цитировать себя. Помню, мне было чуть за тридцать… тогда правил Людовик Пятнадцатый. Я готовился уехать в Испанию по семейному делу: убить на дуэли соблазнителя сестры, что, кстати, и удалось… И как раз накануне отъезда мне пришлось быть в Версале. В тот день, как сейчас помню, шел дождь… холодный был май… Я был в апартаментах герцогини де П. и из окна увидел носилки. Их вынесли из дворца, а на носилках, под простыней, намокшей под проливным дождем ясно обозначалось нагое женское тело. Я в ужасе спросил: «Что все это значит?» И герцогиня объяснила: «Только что закрыла глаза госпожа де Помпадур…» Вот так! Вчерашнюю некоронованную королеву Франции… ее благосклонный взгляд ловили принцы крови, ее воспевали поэты и рисовали живописцы, с ней спешили поделиться своими открытиями ученые, да и ваш покорный слуга отправил ей свои первые часы… и вот ее, как подохшую собаку, спешно уносили прочь под проливным дождем, ибо по этикету во дворце не могло находиться мертвое тело. А король… он только заметил вослед когда-то обожаемому телу: «Бедная мадам! Должно быть, печально отправляться в такое дальнее путешествие в такую плохую погоду…» И тотчас забыл о ней в объятиях другой. Двор сказал: «Бедняжка маркиза!» И тотчас начал ее любить, как прежде ненавидел. Мы, французы, первые в мире по непоследовательности… «Вот и кончилась греза», – сказал я тогда. И то же я повторил, когда убили королеву. Какой странный вкус у судьбы! Оставить жить, к примеру, меня, старого бумагомараку, и удалить из жизни такую красавицу, оставив ее голову в руках палача Сансона!
