Валерий Полуйко - Лета 7071
— Ца-а?! — как предсмертный вздох вылетело из мужика, и он снова повалился в снег, зарылся в него руками, лицом…
Татары поспешно подняли мужика — он обмякло повис на их руках, будто мертвый.
— Отвечай, пошто деревня спалена? Где люди?
Мужик вдруг ободрился, высвободился из рук татар, осторожно потребовал:
— Перекрестись!
Иван медленно, но твердо перекрестился, хотя и билось в нем яростное желание тут же, сию минуту, отхватить за этот свой крест мужичью голову. Но понял он, что этим крестом добьется большего, чем любой пыткой, и сдержал себя.
— Бают, до бога высоко, а до царя далеко… Да, видать, услышал всевышний нашу мольбу?! Приближил тебя к нашей беде… — Мужик заплакал, громко, как ребенок. Слезы катились по глубоким морщинам на его щеках, как по желобкам, смочили бороду, упали в снег. — Государь-батюшка, радемый наш… Милосердный!.. Радетель и заступник!.. Согнали нас с земли, с родины! Как нехристей и татей. Согнали неповинно, несудно… Пришли люди с саблями да бердышами, болярин с ними, — велели за рубеж убираться. Кто не хотел — нудмо из изб вытягивали, а избы в огонь. Всех согнали… Я, батюшка, в ларь сховался. Схоронил меня старшой сын мой… Велел до Москвы дойти, правды поискать. Вёсну я ждал, батюшка-государь, — в зиму до Москвы не дойти.
— Али навадишь ты так неумно, старик, аль затмение на тебя нашло? Может ли так статься, чтоб мои бояре мой люд с земли сгоняли?
— Богом клянусь, батюшка-государь! Троицей святой! — Мужик поднял глаза к нему, перекрестился, замер под пронизывающим взглядом Ивана.
— Ну, старик!.. — Иван резко втянул через ноздри воздух.
— Богом клянусь! — мужик перекрестился еще истовей.
— Сам зрел того боярина?
— Зрел, батюшка, — здаля! Он на коне осторонь сидел.
— Каков он — помнишь?
— Помню… Страшен! В доспехе кожном…
— Лицом каков?
— Лицом мощелуват, с короткой воронистой бородой…
— Пошто ж меня за него принял?
— Не за его, батюшка, за иного… А болярин всяк в страх! Одно, поди, у них умышленье?!
— То верно речешь, старик!.. — Иван чуть омягчил свой взгляд. — Твоими устами мед пить.
— Помилосердствуй, государь-батюшка, заступи долю нашу лихую!
— Смотри, старик!.. Собакам тебя кину на растерзание, коль лукавством тщишься меня обвести! Иль медом оболью и прикажу боярам облизать тебя. Я повезу тебя с собой, старик, и покажу тебе мощелуватого боярина с короткой воронистой бородой… А ты зри в оба! Да не затмит тебе господь глаза. А ну, сигай-ка поперед меня на холку!
— Да я бежком, батюшка-государь!..
— Сигай, велю тебе!
Иван склонился с седла, ухватил мужика за пеньковый подпояс, втащил на коня. Мужик сжался, приник к холке, конь пугливо скосился на него, куснул удила, запрядал ушами.
— Батюшка… бежком я… — прошептал мужик.
— Молчи, старик!
Иван выехал к дороге. Возле саней его ждали, помимо Федьки Басманова и Васьки Грязного, Левкий и Токмаков.
Токмаков только увидел на Ивановом коне прижавшегося к холке мужика, сразу почуял недоброе. Больно уж ценен должен был быть Ивану этот мужик, раз он тащил его с собой.
Перед самым выступлением на Невель приходил к Токмакову Серебряный и просил передать Шаховскому в Невеле, чтобы тот, боже упаси, не замыслил какого-нибудь вредного дела или каких-нибудь козней против царя в этом походе. Не успел Токмаков предупредить Шаховского, а чуял он, что козней таки понастроил невельский наместник. Дорогу мимо покинутых деревень не иначе как с умыслом проторил, чтобы показать царю разор края и оправдаться этим за какие-то неправые свои дела. Косогор тоже в досаду царю выбрал. А царь, видать, проведал о чем-то и тащит теперь с собой этого мужика, чтобы изобличить Шаховского.
Иван подъехал к своим саням, спустил мужика, спешился сам, отдал узду подошедшему Бек Булату.
— В сани его ко мне! — приказал Иван Федьке, указав на мужика. — Закутай в шубу.
— Государь!.. — приковылял к Ивановым саням Левкий. — Вскую 65 те сей смерд? Аль на мысль на каку тя навел?
— Отступи, поп! — угрюмо кинул Левкию Иван, залезая в сани. — Пошто тебе ведать, коль и навел?!
— Эх, пошто?! — блаженно вздохнул Левкий и ревниво позыркал на мужика. — Аз бо також нужусь истой мыслию… Жажду те поведать, да ты все не потщишься внять мне.
— Поп!.. — Иван недобро сощурился, дернул плечом.
— Единым духом, государь!.. Шаховский посогнал смерда с корня!.. Сам!
— Ишь ты?!
— Истинно, государь! — приткнулся Левкий к Ивану. — Не по приключаю 66 домыслил… Голос мне шепчет!.. Душа моя непокоится — что еже обведут тя крамольники?!
— Не обведут, поп. Бог не дозволит, ежели ты будешь почаще напоминать ему обо мне. Трогай, Басман!
3Перевалили холмы, и показался Невель. Справа от него сплошной стеной вздымался бор, и крепость казалась каким-то диковинным зверем, выползшим на его опушку. Бор был пег от снега, крепость тоже была вся заснежена, лишь темнели стены и башни да макушки церковных шатров, вылизанные до черноты ветром.
В крепости выпалили из пушки — это дали знать, что вблизи города неприятеля нет, все спокойно и можно двигаться без предосторожности. Как камень в воду, бухнулся выстрел в мягкую, податливую тишину белого безбрежья и утонул в его глубине.
— Палят, — сказал Федька. Сказал без всяких мыслей — просто, от нудьги: от той деревни, откуда Иван притащил мужика, сидящего теперь рядом с Федькой на облучке, ехали молча. Иван не велел Федьке обгонять ушедший вперед полк, и всю оставшуюся дорогу ехали позади войска, вслед за нарядом. Ехали еще медленней, чем поначалу.
Федьке не терпелось поговорить, но он видел, что Иван зашелся злобой, и молчал — под горячую руку не хотел попадать. Неразборчива была у царя горячая рука.
— Ай по нас?.. — тревожно спросил мужик.
— По нас! — в тон ему ответил Федька.
— Дык… — заикнулся мужик и со страхом обернулся к царю.
— Сиди, дурья башка! — толкнул его в бок Федька, потешенный мужиковым страхом. — Небось гащи обмарал?!
— Како там, — спокойно сказал мужик. — Об собе, что ль, страх?
— Обо мне, что ль? — прикинулся Федька.
— Кой — о тобе? — еще невозмутимей ответил мужик. — Возников, поди, на земле — сколь и лошадёв! Ну, мож, помене… Быват же — один трех погоняет.
— Ишь ты, бедовый! — усмехнулся Федька, стараясь скрыть вскинувшуюся в нем обиду. — Как пень еловый!
— Что, съел, Басман? — язвительно бросил Иван. — Говорил тебе, что смерд разумней тебя. Вот тебе и доказ!
— Эк, уж и доказ!..
— Ну продолжи — убедишься.
— Сдался он мне!..
— Ты не бидься, милай, — ублажливо омягчил голос мужик. — Я по-христиански, к слову, без зла… Коль ты роду знатного — прости меня на слове, не ведал!..
— Не знатного он роду, — снова съязвил Иван. — Холоп!
Федька затаенно вздохнул, набычил голову, сведя глаза на обочину. Мужик тоже вздохнул, украдкой перекрестился и уж больше не заговаривал.
…Сани царя еще только спустились с холмов, а передовые сотни черкесской и татарской конницы уже подошли к Невелю. У крепостной стены войско встречал невельский наместник Шаховский — вместе со всеми своими воеводами, тысяцкими, со знаменосцами; под реющими на ветру бунчуками стояла казачья сотня, оголившая сабли, как только голова полка вместе с воеводой Токмаковым поравнялась с ними.
Токмаков приказал своему второму воеводе Оболенскому разводить войско на две стороны — конницу влево, пехоту вправо, к бору, а сам подъехал к Шаховскому. Шаховский был в боевых доспехах, торжествен, неподступен, но, только Токмаков приблизился к нему, он заулыбался, потрепал Токмакова по плечу, весело сказал:
— Обедню не стоял — все жду! Добр был путь, воевода?
— С нами царь, — вместо ответа сказал Токмаков. — В хвосте… На последнем стану нагнал.
— Я сбирался его завтра встречать, — озабоченно сказал Шаховский. — Эка проруха… Ну что ж!.. Встретим царя-батюшку без сурн.
— У тебя тут… все ли ладно, воевода? — спросил Токмаков.
— Что ладно, а что неладно, — равнодушно ответил Шаховский. — Где ты тот лад зрел, воевода? В кобылятниках да голубятниках его отродясь не бывало, а ты меж людей лад ищешь!
— Не меж людей…
— А коль меж людей ладу нет, — не дал ему договорить Шаховский, — нет его и в делах!
— Ну что ж… — со вздохом сказал Токмаков и пристально всмотрелся в Шаховского. — Храни тебя бог, воевода! Поеду к полку. Войско удобно поставить надобно. К подъезду царя вернусь.
Пехоту, которой в войске было меньше, чем конницы, Токмаков расположил вдоль крепостного рва, круто загнув ее строй к опушке бора, — получилась дуга, в середину которой он намерился поставить наряд, прибывающий последним, а потом без лишнего перестроения увести его через главные ворота в крепость и оставить там под прикрытием стен на случай неожиданного вражеского нападения.
