Галина Серебрякова - Похищение огня. Книга 1
Все рассмеялись.
— Простофиля вы, старина,— сказал грубовато Сток,— поди так и поверили в коммунизм богачей. Бьюсь об заклад, что издатели найдут и дальше множество оговорок и не захотят печатать Маркса. О, я хорошо знаю их породу. Они щедры, только когда жертвуют на гроб коммуниста, а тут надо тратиться на живую, да еще враждебную им книгу.
— Мне удалось пока собрать несколько сот франков, чтобы Маркс мог спокойно работать дальше,— сообщил Вейдемейер.— То, что он делает, столь важно для всех нас, для нашего движения! А что будет с изданием — не знаю. Но издать «Немецкую идеологию» необходимо. Это нужно для дела рабочих, для победы коммунистов.
— Что и говорить, доктор Маркс тот врач, который знает, как спять бельма с глаз слепого! — воскликнул Сток.
— Хорошо ты сказал,— оживился Вейдемейер и продолжал: — Маркс спокойно относится к неудачам с изданием «Немецкой идеологии», хотя там гениальные мысли, замечательные теоретические открытия! Ведь в ней, полемизируя с Фейербахом, он создает образ человека будущего, совершенного революционера. Удивительный Маркс человек! Весь поглощен уже новой работой и предстоящей полемикой с темн, кто мешает и путает как в теории, так и в практике борьбы. Вот уже подлинно нет в нем и тени честолюбия. Книга его все еще не печатается, а он считает, что цель ее все-таки достигнута.
— Какая же это цель, по-вашему? — спросил Сток.
— Выяснение сути дела для самих себя, сведение счетов с прежней философской совестью — так сказал мпе Маркс.
— Как же это? — изумился Фрейлиграт.— А вот мы, цоэты, писатели, жаждем большей частью одного — лишь бы напечатать поскорее свое произведение. Иногда в этом вся наша цель.
— Значит, у вас одно славолюбие,— усмехнулся Сток.
— Жажда похвал,— добавил, улыбаясь, Иосиф.— Но, мне кажется, но в этом должна быть радость творчества. Для истинного борца слово — всегда оружие, клич, обличение, но никак не самоцель.
Фрейлиграт покраснел, поспешно встал, уронив узкий резной стул, вскинул голову и неожиданно принялся, заглушая все остальные голоса, декламировать:
Не верьте, что больше в живых ее нету,
Что чужд ее голос для наших времен,
Пусть смелое слово в оковах запрета,
И кто не доносчик — молчать обречен.
Пусть карами злыми насилье грозится,
Пусть многим уделом — в изгнанье томиться,
Иной себе вены вскрывает в темнице.
Свобода жива, и бессмертны права.
Свободу! Права!
Кто-то зааплодировал, кто-то громко крикнул:
— Стихи эти не могут относиться к свободной Бельгии!
Несколько степенных господ демонстративно поднялись и, наскоро расплатившись, вышли из кафе. Хозяин встал из-за стойки и подошел к поэту, протягивая ему обе руки:
— Читайте, брат! Я тоже участвовал в уличных боях тысяча восемьсот тридцатого года, и вот этот рубец от раны,— он обнажил руку,— подтверждает, что я дрался лихо за свободу, права, конституцию. Замечательные стихи!
Польщенный Фрейлиграт продолжал:
Борьба не решится проигранным боем!
Придут к нам победа и день торжества,
В ответ на удар мы усилья удвоим
И громко воскликнем: «Свободу! Права!»
Идут они вместе на благо народа,
Готовы всегда для борьбы и похода,
Ведь там, где права, торжествует свобода,
И там, где свобода, в почете права!
Свободу! Права!
Сток позабыл, казалось, время и где он находится. Один за другим, как при звуках некогда петых песен, как при ощущении запахов, некогда коснувшихся обоняния, вставали перед его мысленным взором лучшие часы жизни. И все они были борьба.
Знамена их всюду, над каждым отрядом,
Что мстит за неправду и горечь обид,—
Пусть здесь нет успеха, так будет он рядом,
И правда в итоге везде победит.
Да, эту победу венок ждет гигантский:
И греческий лавр, и трилистник ирландский,
И дуб из священной дубравы германской,
И стран всей земли в нем сплетется листва!
Свободу! Права!
Фрейлиграт закончил читать стихи, и десятка два слушателей подхватили последние слова: «Свободу! Права!»— и наградили поэта щедрыми рукоплесканиями.
Стоку мучительно захотелось побыть одному, и он, распрощавшись, вышел из кафе. Потребность в одиночестве часто охватывала его. Она появилась после двухлетнего одиночного заключения и усиливалась с годами. Женевьева сначала негодовала, но затем смирилась.
«Запой одиночества»,— определил он сам эту новую страсть и но противился ей.
В Брюсселе по приезде ему еще почти не приходилось проводить несколько часов одному.
«Перемена места — перемена судьбы»,— слышал он когда-то библейское изречение. Стоку оно казалось лишенным мудрости.
«Какая такая судьба у бедного подмастерья?» — досадливо морщась, думал он.
Однако все-таки было разное и в его жизни. Менялся он, менялись люди.
С того дня, как в зале «Валентино» он услышал с трибуны маленького красноречивого Луи Блана, затем старого знакомого, болтуна Пауля, и, наконец, глубоко поразившего его Карла Маркса, пытливый ум портного, точно бурный поток, прорывающийся сквозь горы и ущелья, вошел постепенно в берега п уверенно двинулся вперед широкой, спокойной рекой.
Сток много думал и читал. Лионское восстание, «Общество прав человека» Бюхнера, «Общество времен года» Бланки, «Союз справедливых» — это были ступени, по которым он взбирался все выше и выше в борьбе за свободу и справедливость.
Не так давно трескучие фразы Вейтлинга могли бы увлечь его, как и многих других. Но хотя жизнь и была для Стока трудной школой, он сумел стать превосходным ее учеником. Ни одни слова без дел, какими бы многообещающими и красочными они ни были, ни одни только действия, какими бы искренними и смелыми на первый взгляд они ни казались, уже ничего для него больше но значили. Он хотел понять причины поражений и побед, сущность и особенности революций.
Маркс и Энгельс первые из тех, кого он встретил, отвечали на многие волнующие его вопросы, только они, анатомируя общество, историю, экономику прошлого, разгадывали казавшуюся мистической загадку вечного неравенства, порабощений и страданий столь многих людей на земле.
«Откуда и как явилась эта проказа, называемая нищетой, бесправием, когда мы заболели ею? Что ждет моего сына? Как его спасти?» — думал Сток, спускаясь по улице вдоль одного из рукавов тихой реки Сенне.
В этом году в Брюсселе повсюду мостили улицы, переделывали или заново настилали тротуары. Несмотря на поздний час, все еще стучали молотками каменщики. Пригибаясь, они тащили, пригоняли, укладывали камни на влажный песок. Стоку вспомнились гравюры, изображавшие египетских рабов за такой же работой, и он мысленно удивился, как мало изменились за тысячелетия жизнь и техника на земле.
В темноте портной споткнулся о камень и почувствовал острую боль в бедре. От этого ему стало еще тоскливее. Прислонившись к стене дома, чтобы переждать, покуда стихнет боль, Сток вдруг как бы увидел себя со стороны. Его передернуло. Тридцать пять лет, а он уже сед, хром, лицо в морщинах, глаза запали.
«Короток наш век: безработица, тюрьма либо пуля, что-нибудь да загонит в гроб,— подумал Сток и медленно поплелся дальше к Зеленой аллее.— Был ли я счастлив? Что же это такое, счастье?»
С тех пор как Сток медленно умирал в течение двух лот в одиночной каменной щели прусской тюрьмы, он привык иногда разговаривать с самим собой вслух. Но замечая этого, он громко обращался к себе с этими вопросами.
Какой-то прохожий остановился, тщетно стараясь рассмотреть в темноте лицо Стока, и пошел дальше, пробормотав укоризненно:
— Ишь как развезло парня!
Но Иоганн был трезв. Боль в ноге сменилась нытьем в суставах от усиливающейся сырости. Он оглянулся, чтобы понять, где находится, и увидел, что свернул ко дворцу Лекен, где живет король. Чтобы попасть к себе домой, следовало возвратиться назад и спуститься в улочку за Шельдским каналом.
Мысли мучили его. Он снова перебирал события минувшего, как бы вороша стог сена. Сухие стебли — ушедшие навсегда дни — рассыпались от прикосновения и безжалостно кололи. Но портной нашел среди них несколько свежих, зеленых и душистых листьев. Ему припомнилось, как, молодой и здоровый, он нес с берега Роны прижавшуюся к нему озябшую Женевьеву. Он услышал голос Бюхнера, читавшего «Воззвание», на которое возлагалось столько надежд. Проскрипела телега, вывезшая ого тайно из заточения на свободу. Он увидел вновь обретенную Женевьеву и почувствовал бодрое, крепкое рукопожатие Маркса, как бы обещавшее ему свершение всех его желаний.
«Если собрать воедино эти ничем не омраченные часы и мгновения, может быть, получится целый день. Один день счастья за все тридцать пять лет! Это, пожалуй, и немало для таких, как я...»
