Эдмон Лепеллетье - Римский король
– В Смоленск!
Начальник главного штаба с подавленным стоном опустился в кресло перед столом, на котором лежала раскрытая карта России.
– Ну на что, – пробормотал он, – на что было давать мне полторы тысячи ливров ренты, на что дарить дивный дом в Париже, великолепную землю? Неужели только для того, чтобы заставлять меня испытывать муки Тантала? Я умру здесь от всех трудностей похода. Простой солдат счастливее меня!
И в то время как Лефевр ответил ему жестом, в котором ясно читалась фанатичная решимость солдата следовать с закрытыми глазами за своим командиром всюду – на север, на юг, куда только ему заблагорассудится нести свое знамя, Бертье ответил со вздохом, в котором явно сквозила глубокая меланхолия:
– Ах, как бы мне хотелось быть теперь в Гросбуа!
Гросбуа было дивным поместьем в окрестностях Парижа, подаренным императором другу Бертье.
Таким образом случилось так, что даже щедрость императора и блестящие награды, которыми он осыпал своих сотрудников, обратились против него же и у тех, на энергию которых ему приходилось особенно рассчитывать, отнимали стойкость и выдержку, более чем когда-либо необходимые в этом безрассудном марше сквозь всю Европу, закончившемся в беспредельных степях России.
Бертье, «этот гусенок, из которого я старался вырастить орла», как сказал Наполеон, позвал своих секретарей, Саломона и Ледрю, приказал написать им приказ о выступлении армии, а затем пошел с Лефевром к ожидавшему их императору.
Они застали Наполеона мрачным и задумчивым.
Казалось, что перед его духовным взором уже носились картины плачевного отступления. Мрачное предчувствие грядущего разгрома светилось в его возбужденном взоре. Он начинал понимать, что счастье устало летать за ним из одного конца вселенной в другой, что оно готово изменить ему, перейти в лагерь врагов. В его душе звучал голос, говоривший: «Остановись, пока не поздно! Так нужно!» Но другой голос, звучавший еще громче, к которому он более склонялся душой, голос, ласкавший его слух от Эча до Нила, от Таго до Вислы, бормотал с трагической льстивостью: «Вперед! Вперед! Все вперед, навстречу мечте, навстречу любимой грезе! Откажись от благ мира сего ради того, чтобы выполнить свое предначертание! Вперед! Вперед!» И, слушая этот голос, Наполеон терял последние остатки благоразумия и рассудительности.
Обоих маршалов он принял без той грубости, которая была свойственна ему, но зато с грустью, которая ему обыкновенно свойственна не была.
– Ну, так что же, друзья мои? – заговорил Наполеон, вопросительно впиваясь взглядом в Бертье и Лефевра. – Вот мы и опять идем вперед! Но что говорят в армии? Довольны ли мои орлы, что им приходится двигаться все вперед и что есть надежда вскоре покончить с этой ужасной войной?
Бертье, как всегда находчивый в придворной лести, ответил с глубоким поклоном:
– Армия счастлива, что вы, ваше величество, изволите быть в вожделенном здравии, и рассчитывает на грядущую вскоре победу, благодаря которой можно будет заключить славный мир и вернуться во Францию.
– Мир! Как бы я хотел мира! – пробормотал император. – Я всегда хотел его, что бы ни говорили про меня. Но разве я мог без боя вернуть своих орлов обратно, позорно покинув Пруссию, как того требовал от меня император Александр? Я могу говорить с ним о мире только тогда, когда займу одну из его столиц. Мы находимся сейчас на московской дороге – ну, мы и пойдем в Москву! Ты как глядишь на это, Лефевр?
– Ну, я-то всегда гляжу на дело глазами вашего величества, – ответил Лефевр после необычного для него колебания, – но тем не менее…
– Тем не менее что? Да ну же, говори, что у тебя на сердце! Ты ведь знаешь, старый товарищ, что я всегда охотно слушаю твою откровенную речь… как это было утром восемнадцатого брюмера на улице Шантерэн.
– Где вы, ваше величество, дали мне свою саблю.
– Да… После Иены, перед Данцигом.
– Где вы, ваше величество, пожаловали меня титулом. О, я не забыл ни одного из ваших благодеяний, ни одного из знаков расположения вашего величества! – с воодушевлением воскликнул герцог Данцигский. – Поэтому то, что я знаю, и держу при себе, а если чего боюсь, так прикусываю язык из боязни, чтобы не вырвалось лишнего слова.
Наполеон подошел к Лефевру и, положив ему руку на плечо, сказал ласковым голосом:
– Ты не прав, мой славный Лефевр, если прикусываешь язык и сдерживаешь порыв души передо мной! Говори, я сумею все выслушать! С тех пор как я вступил на землю этой проклятой России, я перестал быть прежним человеком. Прежде я сомневался в других, теперь сомневаюсь в самом себе. Я уже не чувствую в себе прежнего господина над роком. Что-то ускользает от меня, я похож на внезапно разбуженно человека, старающегося прогнать тяжелый кошмар и не сознающего с достаточной ясностью, где начинается действительность, где кончается сон. Надо помочь мне, поддержать, и кому же, как не вам, товарищи двадцати боевых лет, помочь мне разобраться среди призрачных фигур, навеянных болотными туманами? Ну, скажите, князь, в каком состоянии армия? Я хочу знать это!
– Ваше величество, нравственное состояние армии все еще великолепно, – ответил Бертье, – но только число дезертиров все увеличивается и отставшие подают солдатам дурной пример в мародерстве и отсутствии субординации.
– Так прикажите для острастки расстрелять несколько человек, вот и все! Ну, а мои орлы, мои герои, мои старые боевые товарищи – они-то не собираются ни мародерствовать, ни покидать свое знамя?
– Нет, ваше величество, этого нет. Но они ворчат…
– Черт возьми! Узнаю моих ворчунов, моих дорогих ворчунов! – улыбаясь сказал Наполеон. – Ну и пусть жалуются как умеют, пусть даже ругают меня! Они ворчат, но следуют за мной! Они называют меня сумасшедшим, честолюбивым безумцем… о, я отлично сознаю это! Они ворчат, но выигрывают мне сражения! Герцог, вы командуете моей гвардией, так скажите, что она? Чего она хочет?
– Ей-Богу же, ваше величество, раз вы знаете, что и гвардия тоже ворчит, как и вся армия, так я вам скажу, что гвардейцы устали бегать за русскими, которые отступают при нашем приближении, – ответил Лефевр.
– О, мы их догоним!
– Как знать! Ежедневно ожидают сражения, и ежедневно надежда на это не оправдывается. Сегодня говорят: это будет завтра… Но когда наступит оно, это завтра?
– Мы постараемся ускорить наступление этого дня! В Смоленске, вероятно, или в Москве, наверное, мы встретимся лицом к лицу с русскими и разобьем их! – с убеждением ответил Наполеон.
Лефевр покачал головой, услыхав, с какой уверенностью император говорил о сражении под стенами Москвы.
– Ну, а пока что, – сказал он, – эти проклятые дикари все отступают и отступают перед нами! Однако это отступление не предвещает мне ничего хорошего. Вся страна вооружается, и к русской армии примыкают ополченцы. Чем больше времени проходит, тем глубже отступает русская армия, тем она становится все больше и даже страшнее, быть может! А мы только таем и слабеем с каждым шагом! Мы не можем нанести решительный удар русским и вечно натыкаемся только на казаков, которые вьются около нас, как комары, не дают покоя ни днем, ни ночью и жалят, жалят без конца. Поднимаешь руку, чтобы прогнать их, – они разлетаются во все стороны. Заснешь спокойным сном – они слетаются к вашему изголовью и во время сна жалят вас, высасывают кровь. Мы истощаем силы в бездействии, ваше величество; когда же они увидят, что мы достаточно ослабели и пали духом, то эти москиты налетят на нас еще более смелым и жадным роем! Вот где опасность, ваше величество!
– И вы дадите себя побить каким-то москитам, вы, герои, орлы?
– Ваше величество, нужно очень немногое – чрезмерный жар или холод, недостаточность питания или сна, – чтобы превратить армию храбрецов в нестройную орду! Ведь Россия, видите ли, слишком велика. Мы только подошвы истреплем в погоне за русскими. Теперь-то их расчет весь как на ладони: чувствуя себя слишком слабыми, чтобы сопротивляться, не имея достаточного количества солдат, чтобы выставить их против нас, они сражаются с нами отступлением. Но они-то ведь у себя, они имеют постоянный подвоз пищевого довольствия и по мере отступления находят подкрепления. Мы же очень далеки от родины, мы можем только раскрошиться, уменьшиться числом, как уменьшается булка, которую треплют неделями в походном ранце. Ваше величество, время – великий чародей; нас оно ослабляет, а врагов усиливает. Наша и русская армии напоминают два снежных кома: только наш-то тает, а их – нарастает.
– В твоих словах много правды, Лефевр. Но можешь ли ты что-нибудь предложить? Есть у тебя план, идея?
Честный Лефевр ответил полным комического отчаяния жестом.
– Идея? План? У меня? – сказал он. – Ну уж нет! Это ваше дело, потому что вы – наш император. Вы только скажите, что нам делать, а мы уж сделаем!
