Эфраим Баух - Иск Истории
Речь о черновике
В тупике, будь он в Германии или Совдепии, речь, язык и письмо обернулись суррогатами истины, привели к изобретению «эзопова языка» – языка в наручниках, языка, разрешающего жизнь и смерть. В этом языке старый феномен, связанный с письмом, с творчеством, с самыми тайными движениями души, обрел самую омерзительную власть над человеческой жизнью и смертью. Речь о черновике – хранителе тайн, сомнений, колебаний, не допускаемых в чистовик, о черновике, как вечном доносчике. Писатель, летописец, историк – все они – доносчики прошлого и настоящего – в будущее. Только это и заставляет их тратить жизнь на кажущееся многим никчемное дело. Но они-то знают, что ничто не приносит человеку более высокого, пусть и мучительного, наслаждения, чем творчество, в редкие минуты которого человек способен коснуться седьмого неба. Именно черновику доверяют самое скрытое в душе, которое не должно вырваться в чистовик, а в речи вырывается «оговорками», с которых Фрейд начал свое триумфальное шествие в психоанализе.
Помню, как потряс меня черновик короткого, в четыре строки, стихотворения Пушкина, написанного им последний год жизни – 1836. Черновик этот приведен вместе со стихотворением в десятитомном Собрании сочинений (1974 год. Том 2, стр. 528). Сфотографирован черновик настолько мелко, что редко чей взгляд вообще задержится на этих каракулях. Даже с увеличительным стеклом не удалось расшифровать зачеркнутые строки. Стихотворение приковало мое внимание тем, что написано в последний год жизни поэта, вырвалось из души его болью, быть может, всю его короткую жизнь таящуюся в ней и показывающую его уже бронзовеющий образ с иной стороны. В танцующих строчках и достаточно многих зачеркиваниях для такого небольшого стихотворения чувствовался внезапный порыв, насущно требующий себе выражения. Из четырех важны только две первые строки. Именно в них отмечалась одна «мелочь», измененная в печатном тексте, и другая, видная лишь в черновике.
В первой строке черновика – «Напрасно я бегу к Сионским высотам…» слово «Сионским» написано поэтом с заглавной буквы, напечатано в Собрании – с прописной. Все грехи советской власти – в такой, казалось бы мелочи – пренебрежение к авторскому тексту классика русской литературы и заведомое, примитивно-атеистическое неуважение, с неким антисемитским душком, к слову «Сион».
Во второй строке черновика «Грех алчный гонится за мною по пятам» – поэт сначала написал «за нами по пятам», затем зачеркнул слово «за нами», заменив его «за мною». Это некий миг, когда слишком общее показалось поэту в миг сердечной боли фальшью перед самим собой, и внезапная оголенность перед этой болью, вырвавшейся этими строками, заставила его написать «за мною». Легким пером Пушкина к строкам пририсован лев. Вот это стихотворение:
Напрасно я бегу к Сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Оказывается, Пушкина, приверженца французской фривольности, почти вольтерьянца, написавшего, по мнению церкви, не менее кощунственную, чем поэма Вольтера «Орлеанская дева», поэму «Гавриилиада», мучительно влекло к Сионским высотам от грехов своих, подобных голодному льву, преследующему его и готовому перегрызть ему горло.
Но, упомянув о черновике, я имел в виду иное. То, что мы называли научно «внутренним цензором». Автор догадывался, что совершает преступление по отношению к собственной совести, зная и скрывая истину, вычеркивая, сжигая, но, не посыпая этим пеплом голову, а развеивая его по ветру.
Так в деле сочинения, письма, редактирования скрывалась бомба замедленного действия, которую не пытались разрядить, а отводили глаза, притупляли чувства, преувеличивали страх личной опасности, оправдывая этим свое поведение, отступничество, а нередко – прямое предательство.
Пример лингвистам в дотошности выявления «стирания» могли дать люди охранки, гебисты. Не зря же их называли «критиками в штатском». Они-то профессионально знали, что «стирание» оставляет следы на бумаге, а из подсознания его можно выбить методом «главного критика» – «бить, бить и бить». Они не чурались собирать разорванные автором клочки текста, разбирать с лупой вымарывания.
Исследование Деррида через деконструкцию работ Жоржа Батая о феноменах «молчания», «эзопова языка» потрясает самим фактом, что можно научно исследовать то, что было нашей повседневной реальностью, не требующей объяснений, а впитанной с «молоком» тоталитаризма в течение 70 лет.
Деррида же за этими стираниями, забвением, заново написанными текстами видит строптивый характер знака, слова, обнажает собственные переживания и упрямство Текста, хранящего все трагедии мира в их зародыше и, главное, все то, что в трубных звуках «гимна» выбрасывают на помойку Истории. В этом и таится великая истина того, что «рукописи не горят». Библия – тому доказательство.
«Большой взрыв» из малой точки
Своей работой Деррида разоблачает от чистых подогнанных одежд произведение автора, явно считающего его начисто завершенным. Иначе бы он не прервал бы над ним работу. У Деррида все оказывается черновиком.
Помню, как меня потрясло посещение Храма Книги в Иерусалиме: я увидел свиток Книги пророка Исайи, найденный в кумранских пещерах. Разночтение с традиционно освященным тысячелетиями текстом и вызвало потрясение самим пониманием, что и у этих письменных сводов были черновики до канонизации.
Деконструкция в таком мощном и глубинном охвате могла возникнуть лишь после бездны «Шоа-ГУЛаг», рвом гибели подведшей черту под все философии и варианты Истории человечества, которые упускались из виду. Их гнали в шею сворами псов в человеческом облике. Великая вина «великих концепций» именно в том, что в своем агрессивном стремлении с широким захватом закруглять углы, не обращали внимания на «субъективные мелочи», забвение которых и привело к всеобщему краху.
Знаки были начертаны на стене, но никто не обращал на них внимание. А обратившие были обращены в пепел.
Пир Валтасара в новой редакции длился не одну ночь, а 12 лет в Германии и почти 70 лет в Совдепии.
Отец убивает сына в единичном случае, как Иван Грозный случайно, а Петр Первый намеренно. В эпоху гражданской войны и последующего «великого террора» это становится явлением массовым. Это страшное затмение, это внезапное обнажение вируса убийства во имя идеи, которая через несколько десятилетий окажется абсолютно ложной, не покрывается словом.
Слово отказывается выражать озверение. В русском это выражалось почти сплошным матом, который использовали рубаки, следователи, расстрельщики. Это даже не звериный рык. Это – мерзкое покрытие потерявшей человеческой облик души площадными звуками, не имеющими права называться словами.
Потому истинная история этих страшных навозных лет никогда не будет существовать. Провал в языке – черная бездна времени, отмечаемая лишь невероятным числом погибших.
Язык – феномен аристократический. Любая шваль, ватага, партия убийц и истязателей может из кожи вон лезть, чтобы понравиться языку, а в тупом своем затмении даже запрещать его (иврит – язык империализма), но она понимает, что убить его невозможно. Язык сам выбирает своих героев и подлецов.
Так далеко отстоящая от реальности наука о письме, таком обычном и всем знакомом феномене, оказывается впрямую связанной с трагической судьбой человечества в ХХ-м веке.
Удивительно ли, что после бездны, так убийственно, откровенно, однозначно обозначившей конец старого времени, возникло– в науке, философии, истории, литературе – новое понимание, новая ориентация, новая организация пространства и времени?
И в них происходит невероятное событие. Оживает мертвый язык, единственный из трех великих языков древности – древнееврейского, древнегреческого, латыни. В лоне иврита особенно ощутимо, как язык порождает заново нацию, ее каждодневное бытие. И все скрытое в древних оригиналах на этом языке, растасканное по миру неточными, а порой грубыми переводами (один из переводов Библии так и называется – Вульгата), возвращает себе свой первоначальный смысл.
Феномен «малого народа», давшего миру великий язык, подобен феномену «Большого взрыва» из «малой точки». Канонизированный еще до новой эры текст еврейского Священного Писания, где в каждой строке нельзя прибавить или убавить букву, ибо каждая строка – как постановление – «пасук», позволяет и даже требует в каждом новом поколении новых интерпретаций, толкований, разборов.
Этот способ является обязательным приложением, оперативной системой, не дающей тексту окаменеть в «высокомерном» пророчестве. Этот способ является древним предтечей «деконструкции», которая и тогда и особенно сейчас снимает агрессивность, отличающую философский предписывающий текст.
