Илья Сельвинский - О, юность моя!
Леська опять весь день провел в классе: на переменах прятался под парты. С последнего урока он отпросился «на минутку» и убежал домой. Когда ученики уходили из училища, Визау снова пошел через садик. Тогда со скамейки поднялся Андрон...
* * *...Пленных расстреливали утром. Визау поставили у цоколя водокачки. Против него выстроились три бойца.
— По контрреволюции — пли!
У Визау сначала подломились коленки, а потом он медленно и как бы нехотя упал на бок. Одна из пуль разнесла косяк надбровья — стеклянный глаз выкатился и, поглядывая то вверх, то вниз, завертелся по земле.
«Андронова работа», — подумал Леська, глядя на стеклянный глаз.
Все остальные пленные вели себя таким же образом: падали медленно и нехотя. Но глаза у них были свои.
Елисей все это запоминал на всю жизнь, но никаких переживаний не испытывал: ни пафоса, ни злорадства, ни подавленности. Голова наливалась горячей кровью, тошнота подкатывалась иод самое нёбо.
Он повалился на шинель и тяжело задышал. Над ним низко склонился Сысоев.
— Слушай, гимназист! Уходить тебе надо.
— Что?
— Уходи, говорю. Немец уже в Симферополе. Ясное дело, на Севастополь пойдет. Устин Яковлевич по-человечеству беспременно возьмет тебя с собой, а кому ты в Севастополе нужен с контузией? Только всем в тягость.
— А куда ж я пойду? В Евпатории немцы.
— Дык теперь куда ни пойдешь — немцы.
Где-то очень близко гремела страстная речь какого-то оратора. Леська приподнялся: на рельсах первого пути стоял состав из теплушек. Одна из них была распахнута настежь, и кто-то худой, измученный, заросший черным волосом, лихорадочно блестя глазами, кричал перед толпой красногвардейцев:
— Товарищи! Такое время... Я призываю вас! Мы не можем не... Мы должны! Мы обовязаны! Мировая революция... Ур-ра!
И тут же вдруг стал изображать оркестр, притопывая ногой в такт: «Тум-ту, ту-тум-тум, тум-тум-тум!»
Леська понял: везли душевнобольного. Этот человек не выдержал громадного давления дум, когда революция заставила его мыслить в планетарном масштабе.
Из толпы вернулся Устин Яковлевич, а с ним какой-то высокий военный в черных усах и бороде.
— Единственная просьба, Устин Яковлевич: удержи станцию хотя бы на два часа. Понимаешь? Необходимо доставить в Севастополь боеприпасы.
Он пожал Комарову руку, подошел к паровозу, поднялся на него по лесенке — и состав без свистка тронулся на юг. Комаров провожал поезд прощальным взглядом, словно тот увозил самое дорогое, может быть, самую жизнь...
* * *Когда Леська снова пришел в себя, вокруг никого не было. Но где-то очень близко шла напряженная перестрелка.
Леська поднялся в полный рост и увидел: за водокачкой и под вагонами второго пути лежали красногвардейцы и отчаянно отстреливались. Потом он приметил немцев, стрелявших из окон вокзала. Пригнувшись, Леська побежал под вагон и, подобрав чью-то винтовку, пристроился у колеса. Немцы начали накапливаться в небольшой группе деревьев. Но один, самый близкий к Леське, прятался за маленькой цистерной. Вот показался верх его каски и рука, держащая гранату. Немец метнул и мгновенно юркнул вниз. Граната разорвалась совсем близко. Один осколочек на отлете попал Леське в лоб.
А пулю съесть придется —
Переварю и пулю, —
машинально подумал Леська. Он взял на прицел чугунную бочку и засек то место, где появилась каска. Кровь со лба тонкой струйкой заливала ему глаз, но этот глаз был ему сейчас не нужен: целился он правым. Действительно, минуту спустя как раз на линии этого глаза появилась каска и рука с гранатой. Леська затаил дыхание и нажал курок. Каска слетела вбок, звонко звякнув о чугун.
«Хоть одного, но убил. Я! Лично! Убил!» — подумал Леська и тут же потерял сознание. Когда очнулся, тяжести в голове не было. Был только приятный шипящий шум. Может быть, это шумят сады? Ведь Альма — река, бегущая в сплошных садах — вишневых, сливовых, грушевых, яблоневых, айвовых. Леська огляделся и увидел рядом с собой мертвого Сысоева. Дальше лежал в спокойной позе Устин Яковлевич: очки с него слетели, и теперь лицо его казалось совсем молодым. Но Леська ничего не переживал: ни жалости, ни сострадания. Он снова отупел, как до своего выстрела. Одно ясно: наши ушли. Значит, немцы здесь! Что же теперь делать?
Сначала Леська вздумал притвориться трупом. Впрочем, на станции никого не было. Так что нечего и притворяться. Но почему никого нет? Если немцы захватили станцию, то где охрана вокзала? Где часовые? Леська долго думал и, кажется, понял. Немцы воюют крупно: захватив какой-нибудь незначительный пункт, они идут дальше, не оставляя мелких пикетов и, таким образом, не давая армии таять. Если так, то пока некого бояться.
Захотелось есть. У немецких офицеров всегда имеется сумочка с неприкосновенным запасом. Об этом много говорили на фронте. Леська подполз к одному немецкому трупу. Действительно: клеенчатое портмоне с охотничьей сосиской, дырявым кубиком сыра и ломтиком белого хлеба. Хлеб и сыр он съел тут же, а сосиску спрятал про запас: это был настоящий солдат. Потом стал оглядываться вокруг и всматриваться в трупы. Лица убитых не были похожи на лица мертвецов. Одно дело мертвец в гробу и совсем другое — в бою. Здесь трупы рассказывают. Будь только чуток. Леське, с его чудовищной фантазией, казалось, будто он понимает все, о чем думал человек перед тем, как его убили. Вот лежит немец. Взглянул в его лицо и увидел чистую широкую дорогу и невдалеке фольварк с острой красной крышей, с голубыми стенами, с зеленым балкончиком, а на нем цветочные горшки — белые и розовые. Дверь на балкончик открыта. Из комнаты несется старушечий голос: «Отто!..»
А вот тот немец внушил Леське видение белокурой девушки. Над ней чисто вымытое немецкое небо. У нее голубые глаза и голубой фартук, а в руке ведро, полное только что нацеженного молока, всего в пузырях... Может быть, образы продолжают излучаться из человека, если его внезапно убили? Ведь не сразу же во всех частях тела наступает смерть. Возможно, что в мозгу что-нибудь еще мерцает, хотя сознания в нашем смысле уже нет. Может быть, какие-нибудь альфа-лучи, радиоволны какие-нибудь. Бог их знает!
Ну, хорошо. Но что же дальше? Это безлюдье не может продолжаться до бесконечности.
Леська встал. Преодолевая мучительную ломоту во всем теле, приковылял к низкому забору и тут увидел труп женщины.
Сначала он ее не узнал. Но венгерские сапожки с отворотами... Лица у нее не было, но гневно разметались такие знакомые волосы... Леська перелез через забор и упал на ранневесеннюю нежно-зеленую травку. Он лежал и силился заплакать. Ему стало стыдно, что он не плачет над телом Капитоновой.
Трава была прохладной. Леська стал тереться об нее щеками, чтобы умыться, и почувствовал на лбу бинт. Он думал сначала, что это фуражка. Оказалось, бинт. Значит, ребята перед уходом его забинтовали? Нет, если б ребята, они бы взяли его с собой. Бинтовала Тина! Она и не ушла, чтобы остаться с ним. Это дошло до него с ослепительной ясностью. Тина... И тут он зарыдал. Рыдал он долго, беззвучно, чтобы не обнаружить себя. Это рыдание вернуло его к чему-то человеческому. Даже и здесь Тина помогла ему, как могла. Теперь он плакал уже тихими, усталыми слезами. Так и заснул. Как в детстве. Снился ему немецкий домик с зеленым балкончиком и старушечий зов: «Отто!» Ему казалось, что это он сам и есть Отто, а зовет его бабушка Дуся.
Вдали сквозь деревья виднелся белый барский дом. Там сейчас, наверное, штаб германского полка. Надо выяснить. Но Леська медлил. Он понимал, что малейшая оплошность — и он погиб. К тому же в усадьбе могут быть собаки. Леська решил ждать чуда. Но в этот день чуда не было.
Утром начало пригревать рано. Трупы у забора почернели и превратились в негров, одетых по-русски и по-германски. Запах от них шел убийственный. Никакого сравнения с водорослями, гниющими на берегу после шторма. Но это хороню. Этот запах мертвецов отобьет у собак нюх, и они не учуют Леську. «Но где же чудо?» — уверенно спросил он.
И чудо явилось. Два светло-шоколадных олененка, Стасик и Славик, спокойно щипали траву подле самого дома, не вызывая ни собачьего гомона, ни выстрелов штабных солдафонов, которые, конечно, не пощадили бы этих милых зверенышей. Значит, усадьба все еще пуста. Леська был осторожен, но случаются минуты, когда нужно преодолевать осторожность. Он приподнялся, дополз до первой яблони, обнял ее и, подтянувшись, встал на ноги. Хватаясь за ветви, добрался он до опушки сада. Ни души. Побрел дальше. Увидел погреб. Оттуда повеяло теневой свежестью и запахом солений. У Леськи закружилась голова теперь уже от голода. Перебежав к погребу, он присел на первую ступеньку, потом стал пересаживаться на вторую, оттуда на третью и так спустился к прохладной и духовитой пещере. В первой же деревянной бочке оказались малосольные помидоры. Леська ухватил один, самый мягкий. По этой мягкости понял, что помидор красный. Он тут же высосал его. Ничего вкуснее не ел за всю свою жизнь. Второй, третий, пятый оказались не менее вкусными. Леська насытился, прилег у бочки и заснул. Теперь, по-видимому, от сытости. А может быть, здесь все еще действовала контузия?
