Федерико Андахази - Город еретиков
Однако слухи о новой общине в процветающем селении Велайо не замедлили обратиться в злые наговоры. В соседних селениях Велайо стали теперь именовать Вильявисьоса;[28] действительно, уже к 1348 году относятся первые нотариальные акты, в которых в качестве официального названия этого селения фигурирует "Вильявисьоса, что в Астурии". И все-таки поначалу это необычное сообщество не являлось мишенью для громогласных обвинений. Если таковые и имели место, то находились люди, которые намеренно утаивали все признаки недовольства — и на то имелись серьезные основания: с тех пор как в замке объявились новые жильцы, в поселке наступило такое благоденствие, что дон Алонсо, граф Хихонский, здорово обогатился, получая налоги с Вильявисьосы. Однако потребовалось совсем немного времени, чтобы растущее недовольство соседних поселений обернулось неудержимым и громогласным негодованием.
3
Кристина и Аурелио были отнюдь не безупречной супружеской четой: в отличие от идеала семейной жизни, согласно которому женщина должна была во всем подчиняться мудрым указаниям мужчины, они не принимали никаких решений иначе как по обоюдному согласию. Их союз являлся ущербным, поскольку в его основании лежала любовь, а не caritas, посредством которой муж должен был защищать свою супругу и руководить ею, как будто бы женщина беспомощна, тупоумна или неспособна чего-нибудь добиться самостоятельно. С другой стороны, Кристина не принесла с собой приданого, долженствующего смягчить ту муку, которую приходилось переносить всем мужчинам, в жизни которых появлялось это новое, почти что омерзительное существо. Это был непостижимый брак, поскольку он изначально не был рассчитан на рождение детей — ведь чрево Кристины после самого жестокого из грабежей, которому ее подверг родной отец, сделалось территорией опустошенной и безлюдной. Это был недопустимый брак, если учесть, что он не предусматривал слияния двух состояний, — наоборот, соединение Аурелио и Кристины явилось разделением одного наследства между множеством людей, которые до этого никогда ничем не владели. Это был неправильный брак, потому что он не приводил к союзу двух семейств — ведь Кристина и Аурелио были двумя душами, обреченными на все возможные изгнания. Для церковной власти это был отвратительный брак, так как он не только держался на столпах любви и страсти, но был к тому же скреплен прочным цементом вожделения, опровергая одно за другим все предписания Церкви, утверждавшей устами Иеронима:
Омерзение вызывает любовь мужчины к чужой жене — или чрезмерная любовь к своей. Мудрому мужчине надлежит любить свою супругу рассудком, но не страстью. Любовь мужчины должна направлять его сластолюбивые порывы и не давать ему броситься в омут распутства. Тот, кто слишком пылко любит свою жену, — тот прелюбодей.
Именно эта фраза лучше всего подходила для описания отношений Аурелио и Кристины. Однако же для Аурелио оказалось совсем не просто освободиться от тяжеловесных доспехов, не допускавших соприкосновения его тела с вещами этого мира. Для бывшего монаха оказалось проще переменить жесткое устройство своей интеллектуальной вселенной, сформированной учением Блаженного Августина, чем на практике влиться в этот новый мир чувственности, который рождался на его глазах. И тогда Аурелио осознал, что если задача, которую поставил перед собой Августин, решивший отречься от порока и обратиться к добродетели, уже была настоящим подвигом, то обратный путь оказался куда более трудным. Молодому человеку, чтобы избавиться от его прежней морали, пришлось приложить гораздо большие усилия, чем те, которые потребовались на ее построение. Власть догмы была столь необорима, что рассудку не удавалось сквозь нее прорваться; столь глубоко пустила свои корни вера, что даже природный инстинкт не мог преодолеть барьеров ее предписаний. В своей "Исповеди" Блаженный Августин рассказывал о непомерных усилиях, которые он должен был прикладывать, чтобы победить сильнейшее сопротивление плоти, поскольку его мужское естество, казалось, вело себя независимо и даже противно его плоти. Святой признавался в "Исповеди": "Срамные члены приходят в возбуждение, когда им вздумается, не подчиняясь рассудку, словно бы они наделены собственной волей". Аурелио пенял на судьбу не менее горько, чем африканский богослов, однако как раз по противоположной причине: когда он приникал к обнаженному телу Кристины на их супружеском ложе, полагая, что преодолел все затруднения морального порядка, в своих мечтаниях он стремился отдаться самым низменным страстям; а вот его товарищ, казалось, все еще подчинялся требованиям воздержания, которые усвоил в монастыре, и отказывался участвовать в грехе. В итоге возникал любопытный парадокс: в то время как разум Аурелио освобождался от религиозных оков, его член превратился в маленького целомудренного монаха, который отказывался высовывать голову из-под своего клобука, тем самым обрекая хозяина на вынужденно добродетельное существование. Кристина вела себя терпеливо и в высшей степени преданно. Ее беспредельная любовь: мужу была сильнее любых плотских препятствий. К тому же Кристина отличалась редкостным умом, и вскоре она разобралась, в чем заключается проблема. Принимая во внимание августинианский пласт в мировоззрении Аурелио, легко можно было догадаться, что для него любовь и чувственность текут по разным руслам: любовь являлась прерогативой души, тогда как страсть принадлежала плоти. И действительно, чем крепче становилась любовь Аурелио к супруге, тем меньше желания — в обратной пропорции — она в нем возбуждала. И наоборот, Кристина замечала, что в тех редких случаях, когда маленький монах превращался в великого и несгибаемого воина, он тотчас же возвращался в свое убежище, стоило ей произнести несколько ласковых слов любви. Итак, Аурелио был попеременно двумя разными мужчинами; Кристина подумала, что если и ей удастся сочетать в себе качества двух женщин, то проблема разрешится: она будет потаскухой в часы их постельных утех и самой добродетельной супругой во все остальное время дня. Так все и вышло. В итоге они превратились в счастливую супружескую чету, невзирая на все возможные возражения церковных властей.
Аурелио и Кристина внесли дух учения апостола Павла даже в свое необычное представление о браке: если любовью между людьми, которую проповедовал Иисус, предстояло заменить законные нормативы, тогда брак — как простейший прообраз любого объединения людей — должен, вне всякого сомнения, основываться на любви, а не на законе. Если, как определил святой Павел, приход Христа означал разрыв со всеми формальными проявлениями закона, такими как обрезание, пост, Пасха, соблюдение дня субботнего и так далее, то, следуя той же логике, отказ от закона должен был распространиться и на супружеский договор: разве не оскорбляло, не пятнало любовь такое соглашение, подобное пакту, заключенному между. врагами? Неужели столь ненадежны были причины, побуждавшие двух людей соединиться, пока смерть не разлучит их, что им следовало клясться перед Богом, утверждать свой союз перед законом и скреплять его договором?
Безмолвное согласие и любовь, которая не ставит условий, делали заключение контракта бессмысленным и даже оскорбительным. Строго говоря, можно обнаружить, что Аурелио и Кристина продвинулись в своем паулинизме дальше, чем сам Павел: разумеется, они не могли закрывать глаза на все выступления апостола против соединения двух полов, не могли не замечать, что сам он признавал брак только потому, что считал его единственным средством против сладострастия. И вместе с тем было совершенно очевидно, что уход от еврейской традиции, совершённый великим иудеем из Тарса, носил не только теологический но в первую очередь логический характер: в мире, осененном любовью, закон не нужен. И напротив, все высказывания Павла, в которых порицалось совокупление плоти и превозносилось воздержание, были порождены не логикой, а уверенностью — безусловно, ошибочной — в непосредственной близости Апокалипсиса. Павел полагал, что принадлежит к поколению, которому суждено своими глазами наблюдать конец времен, и что жизнь в этом мире угаснет навсегда. Ничем иным нельзя объяснить, почему апостол решил приговорить человечество к вымиранию путем отказа от деторождения. Вот почему Аурелио, Кристина и все их последователи, видя, что конец света — это событие, не имеющее точно определенного срока, и что Иисус не планировал возвращаться незамедлительно, вот почему они решили, что никто не запрещает им заниматься всем, что нужно для появления в этом мире новых детей, и не чувствовать вины за наслаждение, которое влечет за собой исполнение этой задачи. Случай Аурелио и Кристины, которые не могли иметь детей, был особенным: соединение их тел не преследовало никакой иной цели, кроме чистого наслаждения. В какой же момент человечество решило вынести приговор радостям плоти? Было совершенно не случайно, что первый христианский философ, Ориген, своим собственным примером указал окончательное решение, позволявшее раз и навсегда избавиться от наслаждения, логически развивая то место из Евангелия, в котором Иисус говорит своим ученикам: "Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный; и если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя: лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную". Руководствуясь этими наставлениями и, быть может, не умея отличить иносказания от правды, Ориген, боявшийся согрешить по влечению плоти, предпочел собственными руками лишить себя гениталий.
