Евгений Салиас - Фрейлина императрицы
– А Анна?..
– Жена сейчас придет.
– То-то… А с тобой, дураком, я и говорить ни о чем не стану. Мне ее нужно, а не тебя, осел!
– Она сейчас придет, – повторил Михайло предупредительнее.
И робкий от природы человек не сел, а, стоя перед старостихой, соображал:
«Чудное это дело… Диковинное!.. Ведь вот сама русская царица сказала, чтобы нам не бояться. А я все боюсь… Так вот мне и кажется, что она сейчас меня разложит и велит пороть».
Прошло около четверти часа в полном молчании. Старостиха сидела не двигаясь и только как-то фыркала и отдувалась. Бурные мысли и чувства, волновавшие ее, вырывались этим фырканьем наружу.
«Грабители, схизматики, варвары!..» – повторяла про себя старостиха на все лады.
Михайло перешел тихонько и стал у окошка, переминаясь с ноги на ногу и не спуская глаз с панны старостихи.
«И когда это жена придет?» – думал он, тоскуя как собака, неожиданно привязанная на веревочке.
Просидев еще минут десять, старостиха, глубоко задумавшаяся, вдруг пришла в себя, грозно вскинула очами и, стукнув палкой об пол, строго крикнула:
– Беги за женой!.. Скажи ей, что она не смеет заставлять свою панну так долго дожидаться… Беги!..
Михайло только этого и ждал, чтобы вырваться из горницы. Он опрометью бросился по дому, разыскивать жену, но в прихожей он наскочил на Анну, которая шла ему навстречу. Лицо ее было какое-то особенное. Михайло остановился, стал как вкопанный и, удивляясь, глядел на жену.
– Что с тобой? – спросил он.
– Ничего, – отозвалась Анна.
– У тебя лицо какое-то…
– А, пошел ты, дурак!.. Где она?..
– Да там, в зеленой горнице.
– Ладно… Мы вот сейчас увидим кто… Я или она…
Но Анна не успела договорить… В ту же дверь вошло четверо слуг, дюжих парней, и у двоих из них в руках были пучки розог.
– Что ты, Анна… Что ты!.. – прошептал Михайло, потерявшись.
– Цыц… Не твое дело!.. – отозвалась гневно жена, двигаясь далее.
Пройдя несколько комнат, Ефимовская обернулась к лакеям и приказала им запереть за собой двери на ключ. Затем, пройдя в следующую комнату, она приказала то же самое…
Наконец, вступая в угловую горницу, где сидела старостиха, Анна велела людям войти за ней и сразу запереть на ключ.
В одну секунду обомлевшая и окаменевшая, как истукан, старостиха очутилась лицом к лицу с Анной и с четырьмя молодцами.
Михайло, воспользовавшись быстрым передвижением жены, умышленно остался в соседней горнице.
Анна выступила перед старостихой и от своего напускного гнева или от давнишней злобы и ненависти, от жажды мести выросла на целую голову.
– Ну, пани… Долг платежом красен!.. Вы! Живо!.. – обратилась она к двум холопам, у которых руки были свободны. – Раздевайте эту ведьму.
Старостиха стремглав кинулась со своего кресла на молодцов, которые двинулись к ней, и палка ее засвистала по воздуху. Но это был поступок для старостихи самый неосторожный. Оба молодца, выступив несколько нерешительно, обозлились сразу, когда каждый получил несколько здоровых тукманок по голове. Завязалась борьба, длившаяся, конечно, полминуты.
При первых же воплях старостихи Михайло Ефимовский потерял окончательно голову; он чуял, что Анна затеяла погибельное дело. Он стал звать жену и ломиться в дверь зеленой гостиной, но понял, что она была заперта на ключ. Тогда Ефимовский бросился в другие двери, отпер их и побежал к Карлусу.
Через минуту весь дом всполошился. И женщины, и дети, и люди – все были на ногах! Все бросились к горнице, где продолжала зверем орать старостиха.
Карл Самойлович прежде всех стал стучать что есть силы в дверь и кричать:
– Анна, отопри!..
Разумеется, через несколько мгновений старостиха была освобождена от своих палачей.
Несколько людей вывели гостью из дому и посадили ее в тележку, в которой она приехала. Панна, сине-багровая от злобы и от испытанного в первый раз в жизни наказания, смотрела как обезумевшая.
Если бы люди, посадившие ее в тележку, не приказали кучеру везти барыню домой, то она, казалось, не смогла бы сделать это сама.
Карл Самойлович сначала сердился, бранил и упрекал Анну в самоуправстве. Он боялся, что может дело дойти до царицы и разгневать ее. Но затем, видя у всех веселые лица и сдерживаемый смех, невольно и Карл Самойлович стал смеяться.
– Нет, брат, – заговорила молчавшая Анна. – Если бы даже я наказание какое претерпела от царицы, то все-таки раскаиваться не буду… Пускай лучше меня сошлют или запрут в крепость! Все-таки я буду знать, что этому людоеду отплатила и за себя, и за мужа, и за детей. Сколько раз она, проклятая, нас этак наказывала! А пуще всего мне дорога отместка за детей… Сколько раз она за пустяки старших детей порола… А теперь на себе испробовала.
Долго в Крюйсовом доме раскатистый, веселый хохот раздавался во всех горницах. Хохотали господа, хохотали дети, хохотали холопы.
– Ай да угостили польскую гостью!.. – радовались все.
– Поделом этой «рагане» проклятой! – говорил и Карл Самойлович. – Но я боюсь, подаст она жалобу государыне. Не нажить бы нам беды.
Через два дня графу Скавронскому, несколько оторопевшему, доложили, что к нему пожаловал от государыни генерал Девьер.
Карл Самойлович быстро вышел к зятю могущественного князя Меншикова и понял тотчас причину посещения такого лица.
Девьер вежливо, но холодно расспросил все, касающееся до приключения с польской панной в Крюйсовом доме.
– Я должен тебе, господин граф Карл Самойлович, передать, – сказал Девьер, – в случае если все оное приключение правдиво, что ее величество сим поступлением вашим очень будет огорчена… Дворянин пори холопа. Это законы статские одобряют. Но дворянин дворянина или дворянку пороть не должен. Оное деяние соблазнительно для холопов стать может.
Девьер уехал, говоря, что подробно доложит все государыне, а Скавронский волновался целый день и попрекал не менее смущенную Анну.
– Всего лишить могут, – говорил он сестре.
Но ввечеру приехала Софья и рассказала, что хотя не присутствовала при докладе Девьера, но слышала все в растворенные двери.
– Что же государыня?! – воскликнуло враз несколько голосов.
– Государыня все качала головой! – наивно вымолвила Софья. – Все качала головой, но ни слова не сказала.
IX
Однажды, вскоре после этого приключения, все обыватели Крюйсова дома, плотно пообедав, собрались в большую гостиную, чтобы съесть десять фунтов калужского теста, подаренного им накануне одним из питерских сановников.
Сановник этот был из числа тех, которые считают святым долгом, актом великой философии обыденного разума ухаживать заранее, вовремя, за каждой личностью, которая может со временем оказаться полезной.
Появление в столице членов «оной фамилии» заставило многих петербургских дворян заискивать у них с первых же дней. «Почем знать!»
Коробка с калужским тестом, из которой нарезались здоровенные порции на взрослых и детей трех семей, быстро опорожнилась.
– А дяде Дириху? – произнес вдруг двенадцатилетний Мартын Скавронский.
– Его нету. Не пришел, так и поделом, – отозвалась Анна. – Валяется небось у себя на постели пьяный.
– Его там нет, – заметил кто-то из сыновей Ефимовских.
– Его и ночью не было, – сказал Антон Скавронский.
– Как! Ночью не было?! – отозвались несколько человек зараз.
– Да так. Я был вчера ввечеру у него в горнице – его не было. Нынче, рано поутру, опять пришел – все его нет, – объяснил юноша. – Я уж спрашивал всех холопов – говорят, со вчерашнего дня дяди Дириха нет.
– Что ты врешь!.. – воскликнул Карл Самойлович несколько тревожно.
– Ей-Богу, отец!.. – отозвался Антон.
– Что же ты мне не сказал?.. Что ты махонькой, что ли, не понимаешь, что это дело важное.
– Да думал – вернется к обеду.
Карлус тотчас же вскочил и пошел опрашивать людей. Вслед за ним поднялись и другие, и скоро опросы пошли по всем горницам, у всех дворовых мужчин и женщин.
Оказалось то же, что говорил старший Скавронский отцу. Люди отвечали, что графа Федора Самойловича нет со вчерашнего дня.
– Да как же вы все молчка!.. Ах, черти! – отчаянно воскликнул Карлус.
Таким образом, уже сутки как Дирих исчез из дому, и никто о нем не хватился. Все обитатели Крюйсова дома, видя чрезвычайно встревоженное лицо Карлуса, поняли сразу, что исчезновение их полоумного родственника имеет значение события.
Разумеется, граф Скавронский тотчас же принял всякие меры, поехал сам и послал старшего сына, а равно зятя Михаилу Ефимовского к начальствующим лицам в городе, чтобы заявить о случившемся.
Начальство поднялось на ноги, но более или менее лениво и неохотно.
– Может, где-нибудь в городе, – говорили они. – Вечером вернется.
На другой день, рано утром, все столичное начальство не только было на ногах, но усиленно хлопотало и озабоченно рыскало по городу.
