Александр Немировский - Пурпур и яд
— Солон уничтожил долги, а не то, что их создает. Он метался между богачами и бедняками как волк средь стаи псов.
— Над этим стоит подумать! — молвил царь многозначительно. — Мудрецы тоже ошибались.
— И очень часто! Они заботились о приобретении друзей, забывая о врагах. Они были беззащитны перед злом, перед его властью. Поэтому я советую тебе раз и навсегда покончить с ростовщиками. Этим ты начнешь новую эру в истории, эру Митридата.
И наступил этот день, названный в приказе Митридата «днем возмездия», а в летописях римлян «кровавыми нундинами». Тайный приказ, разосланный по всем городам, предписывал уничтожение всех римлян и италиков, обосновавшихся в Азии. Была объявлена награда тем, кто изобличит или убьет скрывающихся: золото свободным, свобода рабам.
Прослышав о готовящейся расправе, Титий бежал в храм Артемиды. Он рассчитывал, что эфесцы не посмеют нарушить права священного убежища, которым пользовалось знаменитое святилище. Но жрецы Артемиды, сами занимавшиеся ростовщичеством, не упустили возможности избавиться от могущественного конкурента. Они оттащили римского всадника от статуи богини и выбросили его за храмовые ворота. Там уже собралась разъяренная толпа.
— Проценты! Проценты! — слышался все нарастающий рев.
Римский ростовщик был растоптан. Его бездыханное тело волокли по земле как куль, а затем повесили па гранитной колонне у входа в гавань.
Не менее страшной была участь рабов Тития, которые занимались взиманием налогов и угоном неоплатных должников. Их загнали в городские конюшни и перерезали как баранов. Жену Тития, ждавшую ребенка, утопили в море.
На следующий день стало известно, как был осуществлен приказ в других городах. В Пергаме беглецов, укрывшихся в храме Асклепия, разили издали стрелами. В Кавне детей убивали на глазах родителей, а затем убивали их самих. Жители Тралл, не желая пачкать руки, наняли ланисту местной гладиаторской школы, и тот со своими молодцами перевешал всех римлян на столбах.
Митридат мог думать, что этой расправой он навсегда привяжет к себе эллинов: страх перед возмездием должен сохранить их верность. Но уже в момент всеобщего опьянения нашлись люди, не пожелавшие выполнить его распоряжение, те, кто помогали римлянам или, бросив все свое состояние, бежали на острова и в Италию
Когда в театре на голову Митридата опускали изображение Ники, держащей венок, статуя развалилась, а венок распался. Это повергло в уныние всех, кто сочувствовал Митридату. Вспомнили, что во время свадебной церемонии в Кабире из клетки вырвался медведь. Это были знаки неотвратимых бедствий.
В АФИНАХ
Праздник этот не предусматривался священным календарем города. Он был рожден годами римского гнета, казалось бы уже ставшего привычным, но все же бессильного истребить память о великом былом.
По дороге, обрамленной живописными руинами Длинных стен, в Пирей тянулась бесконечная толпа. Шли кузнецы, чтившие Гефеста, и гончары, поклонявшиеся Афине Труженице. Многие не успели снять рабочей одежды. В фартуках, выпачканных сажей, известкой или серой, они встречали своего посланца Аристиона. Его письма из Эфеса, зачитывавшиеся до дыр в папирусе, заменили речи, которыми когда-то ораторы возбуждали гнев или рвение афинян. Из посланий они узнавали об удивительных событиях, происходивших по ту сторону моря. Митридат не только великий стратег, разгромивший заносчивого Мания Аквилия. Он верный и искренний доброжелатель всех эллинов. Он бескорыстно возвращает эллинским городам их былые свободы, отменяет долги, изгоняет и истребляет ненасытное волчье племя ростовщиков. Он обещает вернуть Афинам остров Делос, а Делос — это сборы с богомольцев, торговые подати, проценты с торговых сделок, поток серебра, который заполнит опустевшую казну. Делос — это оплачиваемые выборные должности, ныне не доступные театральные зрелища, работы в гаванях, мастерских, рудниках, все, что составляло когда-то богатство и славу независимых Афин.
Вот почему весть о возвращении Аристиона стала для демоса праздником. Весь город перелился в Пирей, подобно оливковому маслу из опрокинутой амфоры. Люди заполнили мол и прилегающие к гавани улицы, залезли на городскую стену и крышу арсенала. Всем хотелось увидеть человека, возвратившего Афинам утраченную свободу.
Вот он сходит с триеры, и его подхватывают десятки рук, поднимают на серебряное ложе, покрытое пурпуром. Его несут как древнего доброго царя, который когда-то отдал жизнь за спасение родного города.
В своем обратном движении процессия двинулась к Пропилеям и, пронизав их колонны, подобно нити, входящей в иглу, вышла на площадь у Парфенона. Отсюда открылось море с прибрежными островками, раскинувшимися как желуди у дубового листа. К Пирею ползли корабли, подобно маленьким букашкам. Их было бесчисленное множество. Такого флота давно уже не видели в Афинах!
МОНИМА
В те времена любовь не имела истории. Годы отсчитывались по царям и консулам; вехами были кровавые побоища, а не цветение миндаля. И эту весну презрели царские летописцы. Она не принесла Понту ни поражений, ни побед, не была отмечена ни мятежами, ни эпидемиями. Города не истреблялись пожарами. Даже знамений не было никаких.
Царь ехал один, без свиты. Пчелы носились в прозрачном воздухе. Ветер играл пурпурной мантией и осыпал ее миндалем.
И вдруг из-за гривы и прядущих ушей Митридат увидел ее с кувшином на плече. Летописцы сохранили ее имя — Монима. Прислушайтесь к его звучанию. В нем эллинская гибкость линий и дурманящий запах миндаля.
Митридат спрыгнул на землю. Конь упруго повернул голову. В зрачке, выпуклом и блестящем, как драгоценная камея, застыл он, царь царей Митридат Евпатор, и она — дочь горшечника Монима.
Он шептал ей слова, каких не слышала ни одна жена его и наложница. Этих слов не найти ни в одной истории, ни в одном рассказе о древних царях. В них стонали сосны гор Париадровых, знавшие о его одиночестве, шумели травы степи Киммерийской, вобравшие его тоску. И волны гудели о первых радостях, и буря звенела в натянутом парусе, и билась о палубу ливнем слез.
Он бережно посадил ее на коня. И конь ее принял. Гордясь своей ношею, он шел сквозь цветение миндаля. За городом улица стала дорогою, и кипарисы, как свечи, черные, указывали путь ко дворцу.
А старый горшечник, обезумев от счастья, бежал по городу. Он кричал: «Я крутил круг сорок лет и три года. Из моих пальцев выходили лекифы и килики, но я не заметил, что вылепил такой драгоценный сосуд».
В ПИРЕЕ И РИМЕ
Архелай не раз бывал в этом портовом городе, известном под именем «Морских Афин». Раньше он любовался статуями и картинами, украшавшими святилища Афины и Зевса. Его поражало величие арсенала, сотворенного Филоном. Но теперь Пирей предстал Архелаю с иной стороны.
В сопровождении сторожа он несколько дней обходил стены, когда-то защищавшие город. Зрелище разрухи и запустения поразило стратега. Во многих местах укрепления были разобраны. Деревца, поднимавшиеся из камней, придавали руинам живописный вид, но в дни осады, которую Архелай считал неизбежной, вьющиеся растения заменят врагам лестницы. У стен, выходящих к морю, лепились хижины рыбаков. Вырубленные в скале ступени приглашали каждого войти в город.
А знаменитые пирейские гавани! Они могли гордиться своей историей. Но каменные ложа для подъема кораблей в доки завалены обломками сосудов и другим хламом. Глина, покрывавшая крышу арсенала, осыпалась. Достаточно одного факела, чтобы занялась деревянная кровля.
И все теперь ложится на его плечи. У Митридата появилась одна забота — Монима. Это его царское дело — любовь!
Размышления Архелая были прерваны появлением человека в плаще с капюшоном. Он вышел из пробоины в стене, правее ворот, и остановился как вкопанный. Видимо, он не рассчитывал на встречу с людьми и опасался ее.
Заметив, что от объяснения не уйти, незнакомец отбросил капюшон и поставил свою ношу на землю. Холеное лицо с высоким лбом и внимательными серыми глазами заставило Архелая отбросить мысль, что перед ним вор или соглядатай.
— Радуйся, Архелай, доблестный союзник Афиниона! — произнес незнакомец иронически.
— Афиниона! — от неожиданности закричал Архелай. — Ты что-то путаешь! Я никогда не был в Сицилии и не знал предводителя рабов.
— Но ты спутался с его двойником, лжефилософом. Достойные люди называют его Афинионом.
— Я вижу, тебе Аристион не по душе. Ты, наверное, из числа тех, кого он отправил в изгнание.
— Да! Да! Он освободил меня от моих рабов, от кораблей, а сам поселился в моем доме.
— Но кто ему разрешил?
— Афинский демос. Тебе, наверное, приходилось читать Аристофана. Тогда демос был слабовольным, выжившим из ума старцем. Но теперь это обезумевший зверь, мстительный, жаждущий крови.
