Арсен Титов - Екатеринбург, восемнадцатый
— Город! Ты таишь в себе нищету и мерзость. Но в тебе и могущество. В твоей каменной клетке заключена анархия! — В данном случае каменной клеткой для анархии случилось Коммерческое собрание. Из него они ответили в полном соответствии со своей справедливостью. — Львы анархии! Разбейте клетки! — ответили они, и это вполне сопрягалось с их логикой, полной обаятельного своеобразия: добровольно залезть в клетку и оттуда призвать к ее разбитию.
Менее обаятельная новая власть, состоящая, как выяснилось — по крайней мере, выяснилось для меня — из большинства приверженцев большевистского крыла революции, приняла ответ буквально и для разбития клетки подтянула свою гвардию. В ответ анархисты выставили в окна собрания пулеметы. В ответ на ответ новая власть сообразила о пушке. То ли подсказал Бурков, то ли вспомнил обо мне Паша Хохряков, руководивший операцией по разбитию клетки, то ли такова оказалась моя планида, к пушке востребовали меня.
Самой удобной позицией против Коммерческого собрания была позиция на углу Пушкинской улицы от Екатерининского собора. Но этой позиции мешали деревья по проспекту. Оставалось поставить орудие к углу гостиницы «Пале-Рояль», на расстоянии тридцати сажен от собрания. Но здесь вся прислуга орудия оказывалась под убийственным огнем. Можно было отодвинуть орудие к женской гимназии, в глубь Вознесенского проспекта. Угол стрельбы уменьшался до минимума. Но попасть в двери собрания все равно труда не составляло.
Паша Хохряков, явно вспомнив меня, но решивший играть роль, исключающую наше знакомство, велел поставить орудие как мне заблагорассудится, лишь бы оно было хорошо видно из окон собрания.
— Стрелять не придется. Сдрейфят от одного вида! — сказал он, а потом прибавил все-таки быть готовым к стрельбе. — Если придется, — сказал он, — то я дам знак. Вот он, — Паша Хохряков ткнул кулаком в своего подручного Фому, того самого матроса, который направил меня в «поля Елисейские». — Вот он получит от меня сигнал и передаст тебе. Тут же стреляй по двери!
— А что такие сложности с сигналами? — не понял я.
— А то, что я пойду с приказом им сдаться. И меня рядом с тобой не будет. И черт знает, как ты что разберешь. А он с закрытыми глазами меня понимает! — сказал Паша Хохряков и снова сказал, что стрелять не придется, что «они сдрейфят».
— Сдрейфят — это что, отплывут, как на льдине? — зацепил я Пашу Хохрякова. Известно ведь, человеком умным я только слыл.
— Это значит, работу прачкам по стирке штанов обеспечат! — огрызнулся Паша.
— Ты до выстрела отойти успеешь? — еще зацепил я.
— Нет! Я крабом тебе раскорячусь! — озлился Паша Хохряков.
К нему подошел человек в кожаной автомобильной куртке и с деревянной кобурой немецкого пистолета «маузер» через плечо.
— Павел Данилович! — отозвал он Пашу Хохрякова в сторону и что-то сказал, из чего я услышал только обрывок. «Все-таки они мои товарищи!» — услышал я.
Паша Хохряков что-то ответил.
Человек ушел. Позже я узнал, что это был вождь местных анархистов и член новой власти Жебенёв. Куда он ушел, к своим ли товарищам, я не знаю, но думаю, что к ним.
А Паша Хохряков вышел на перекресток улиц, остановился, верно, чтобы показать, что он один и без оружия. Все вокруг смолкли. Он прошел перекресток, подошел едва не вплотную к двери собрания, несколько раз размеренно кулаком в нее ударил. Удары даже на таком расстоянии были отчетливо слышны. Из собрания, видимо, его спросили. Он ответил:
— Я Хохряков!
Его еще о чем-то спросили.
— Предлагаю сдаться и выйти без оружия! Жизнь гарантирую! В противном случае открываю орудийный огонь! — сказал он.
Паша чувствовал себя хозяином города. Он бы не остановился перед орудийной стрельбой. Чтобы ликвидировать поползновения на казенные винные склады, он собрал свою гвардию и вылил всё из складов в Мельковку. В условиях, когда человеческая кровь по стоимости была дешевле пули и отворялась простым ударом штыка, это было примером более показательным. Открыть огонь по какому-то Коммерческому собранию — было делом против того пустяшным. Другое дело, открыл ли бы его я.
На мое счастье анархисты, или кто там был, сдались.
13
Через Буркова был сделан запрос в Нязепетровск о семье сестры Маши. Оказалось, после запрета всех земских учреждений Иван Михайлович был арестован, но до перевода в Челябинскую тюрьму находился в местной каталажке. Семья была без средств. Бурков попытался поговорить с Пашей Хохряковым.
— А что по мелководью ходишь? Давай сразу ходатайствуй за Николашку Романова! — оборвал Паша и потом на штабном совещании, не называя Буркова, пригрозил самыми жесткими революционными карами в отношении тех, кто проявит в отношении уничтожаемого класса снисходительность и мягкотелость. — Вы меня знаете! — объявил он. — Я разговариваю коротко! У меня просто: «В следственную комиссию. Центральный штаб Красной гвардии препровождает к вам такого-то за то-то. Вместе с ним отсылаю свидетеля товарища такого-то». А свидетелей у меня почему-то — один Фома Гуня. Наивернейший свидетель. Так что заранее ищите себе веревку на шею!
Таким был ответ нашего властелина, нашего Дария Ахеменида с Бехистунгского барельефа, встречающего мятежников с сими веревками вокруг шеи.
Я сказал, что сам поеду в Нязепетровск. Бурков удержал. Иначе меня как офицера, находящегося на особом учете в «совето», обыкновенно постановили бы считать вне закона, что влекло за собой только расстрел. Поехал Иван Филиппович. Продуктов мы собрали точно по разрешенной норме. Хотя что это было для семьи и для передач Ивану Михайловичу! Но из опасения, что отберут, больше послать мы не рискнули. Деньги Иван Филиппович зашил в валенки. Вернулся он в слезах. Сестра Маша с детьми жила в одной комнатке. Остальной дом был разграблен после ареста Ивана Михайловича и заселен неизвестно кем. Но оставлять Ивана Михайловича и перебираться к нам сестра Маша не захотела. И остаться у нее Иван Филиппович не смог. Лишь он приехал, явно по доносу заявились толпой местные боевики, как было сказано, для выяснения его личности на предмет контрреволюции. Попутно они еще раз обшарили комнату Маши. Ивану Филипповичу были предложены два варианта на выбор — или тотчас убираться, или оставаться, но с препровождением в арестантский дом.
— Гнали меня до самой станции, что я и оглянуться боялся! — делился Иван Филиппович своей горечью. — Как оглянусь, думаю, так они меня штыками-то затычут! Свои валенки я Марии Алексеевне оставил и только-то шепнуть успел, что в подошвах николаевки зашиты. А обуть-то пришлось уж то, что Мария Алексеевна подала. Как они сказали про арестантский-то дом, да как штыками-то взлязгали, тут я перепаратился и уж думать-то осекся! Обулся — да в двери!
Я едва не разревелся, представив сестру Машу и детей в таком положении. Чтобы сдержать себя, я привязался к слову Ивана Филипповича «перепаратился», будто раньше его не слышал.
— Что, что ты сказал? Перепаратился? — спросил я.
Иван Филиппович не увидел моего афронта.
— А кто бы не перепаратился! Евон как бердану-то навели, так я, грешный, того… — в прежней горечи сказал он.
— Да что такое, Иван Филиппович? — пристал я к старику.
— А тебе прямо при барышнях все и скажи! — зыркнул Иван Филиппович на Анну Ивановну.
— А что Анна Ивановна! И она не знает такого слова! — не отставал я.
— Ну, как вы там меж собой, господами, величаетесь, нам где уж, а только по-нашему-то это будет, — он опять коротко взглянул на Анну Ивановну, — только это будет, что, прошу прощения, чуть в подштанники не нафурил! — как-то обреченно выпалил Иван Филиппович и, верно, полагая, что я спрашивал его с целью осудить или поднять на смех, в оскорблении задрал подбородок. — Да! истинный Бог! А о вас же, оллоярах несметных, думал! Мне бы о Марии Алексеевне с детками да об Иване Михайловиче невинном подумать! Или уж там, как ни есть, о себе подумать! А я сразу подумал: «Заберут меня, притащат в околоток и тут же телеграфом сюда, в совето, дадут, кто я и откуда. А тут глянут по бумагам. А в бумагах — хвать. В бумагах — офицер!»
— Да спасибо, Иван Филиппович! Ты же у нас обыкновенно молодец! — коротко обнял я его за плечи, а горло мое дрожало из последних сил, чтобы не выдать мой голос.
Да, март был светел и чист, но безудержно наплывало, говоря иносказанием, отсутствие трехсот городских и всероссийских золотарей, готовых смести осенние и зимние нечистоты.
После рассказа Ивана Филипповича я ночь напролет думал, как мне вызволить сестру Машу. И ничего я иного не надумал, как ехать самому. И еще я надумал после этого пробираться если не к атаману Дутову, то на Кубань или Терек, полагая и там, и там найти своих сослуживцев. Всю ночь короткими и смешанными воспоминаниями, то перекрывающимися одно другим, то идущими по порядку, я был с ними, своими сослуживцами, своими друзьями, и всю ночь летел к ним, как из глубин неба, враз видя под собой и наш Екатеринбург, и Нязепетровск, и оренбургские степи слева, и нашу бельскую дачу справа, и размытые далью приволжские равнины, калмыцкие степи и разбегающиеся в разные стороны Терек и Кубань. Я видел и генерала Мистулова с моими батарейцами вплоть до Касьяна Романовича, видел всех кубанцев с моим Василием Даниловичем Гамалием во главе, видел улыбающиеся сквозь очки и любящие меня глаза Коли Корсуна, генерального штаба капитана. И за ними, совсем в голубой дали, за персидскими кряжами, за Бехистунгом с его символом победы над мятежом, я видел себя и видел весенний, цветущий гранатовый сад, заросший высокой крапивой, видел Элспет с маленькой девочкой.
