Виталий Амутных - Русалия
Русский флот и конница были отведены от берегов бухты на расстояние, способное предоставить грекам успокоенность. Но прежде, чем сойти им на берег, одна из греческих хеландий и ладья Свенельда сошлись бортами на открытом морском пространстве, и стороны обменялись заложниками. Затем величественный дромоний причалил к пристани. Добрая сотня кондаратов[192] сбежала на берег и тотчас рассыпалась по нему, ретиво осматривая каждый ракитовый куст, каждую доску пристани, выясняя нет ли где какой-нибудь засады или гибельной уловки. После того, как все пространство вокруг одиноко стоящего шатра, окруженного полусотней русских воинов, было греками изучено, их таксиарх[193] расставил дозорные посты и, высоко вскинув руки, замахал ими, давая знак тем, кто оставался на дромоне.
Тогда по нешироким сходням с чванливого памфилоса стало спускаться и само посольство. Игорь во всем своем торжественном облачении стоял в окружении соратников у входа в шатер и наблюдал за тем, как несколько фигур, до чрезвычайности отличных от окружавшей их охраны, приподнимая руками негнущиеся подолы своих длинных одежд, осторожно ставя открывающиеся при этом ноги в башмаках из цветного сафьяна на ступеньки деревянной лесенки, сходили с корабля. Они были похожи на тех больших птиц с радужным оперением, которых подчас приходилось встречать на кипучих рынках Калаврии, Византии или Хазарии. И сейчас, взирая на приближение посольской процессии, Игорь вновь видел тому подтверждение. Он и сам был сейчас разодет пестрее некуда, и тем не менее его облачение казалось серым веретьем в сопоставлении с блеском нарядов греческих послов. Поверх нижних длинных рубах, от которых на свет выглядывали одни лишь краешки унизанных жемчугом узких рукавов, были надеты другие одежи, мешковатые с широченными рукавами, колом стоящие от богатства отделки из золотых полосок, драгоценных каменьев и жемчугов, сплошь покрывавших их, с четырехугольными вставками на груди — знаком высокого положения. В такую жару таскать на себе всю эту казну казалось просто немыслимо, но священным символом веры того сознания, на которое опиралась Византия, вопреки форменным постулатам, было как раз вещественное довольство, и чему же, как не золоту в таком разе следовало взять на себя авторитет символа. Отчетливо распознавая центр тяжести этой игры, русский князь, как представитель воинского сословия, все же не мог обладать той возвышенностью души и мысли, чтобы осознавать, что и сам он в золоченой кольчуге с разукрашенным мечом у пояса в данных обстоятельствах является лишь отражением взрастающей золотой идеи. Он все улыбался подмеченному им сходству греческих послов с нарядными птицами, и не только вследствие яркости их одежд, но и по тому, как странно они выворачивали ноги при ходьбе, и как по-птичьи круглили глаза и настороженно встряхивали головами.
После обычного в таких случаях несколько избыточно пышного приветствия трое из греческой процессии во главе с магистром Косьмой, первым судьей Царьграда, с которым жизнь уже сводила русского князя (прочих он видел впервые), а от русских — Игорь, Свенельд и Лидульфост из Невогорода вступили под сень шатра, предварительно так же внимательно обследованного прибывшими кондаратами. Прочие, менее важные, представители сторон остались стоять заедино со своей охраной по ту сторону шелково-парчовых стен, подчас подозрительно вскидывая глаза друг на друга.
А в шатре, рассевшись по стольцам, крытым кусками некой дорогой материи, о каковых тоже исхитрился позаботиться какой-то волшебник, шестеро сынов земли приступили к беседе, о которой тот, кто склонен переоценивать значение человека в мировом порядке, назвал бы эпохиальной. А вот Игорь в оную минуту не только не усматривал в ней значительности, но и согласился-то на это собеседование лишь из желания доставить себе в преддверии решительного броска маленькое животворящее удовольствие от лицезрения перепуга до битвы сдающегося врага. Поскольку боевой дух русского воинства был разогрет до точки каления, не могло существовать в этих обстоятельствах ровно никакой силы, способной осадить сокрушительную его волю. Оттого русский князь, прея в своем золотом облачении, лишь с нескрываемой усмешкой щурил глаза, впол-уха слушая напряженную речь магистра Косьмы.
— От многих мне приходилось слышать, — говорил тот, — что ты человек милостивый, что ты чужд столь обыкновенных в наше тяжелое время пороков, мне не раз говорили, что дух твой чист и высок, а слава о твоей справедливости переступила границы Росии[194]. Но разве справедливый и милостивый человек может желать крови подобных себе? Разве такой человек не стремится к тому, чтобы жить в мире и любви со своими соседями? Я знаю, что ты богочестивый человек, и хотя пока еще не пришел в лоно церкви христовой, все же страшишься небесного суда, пусть и называя его волею Перуна. Но и Перун, и Род, и Велес — божество твоих землеробов вовсе не столь кровожадны, чтобы наслаждаться убийствами и неправедно пролитой кровью. А кроме того, в русской рати немало истинных христиан, — здесь Косьма вполне явственно бросил взгляд на Свенельда, — а благочестивые христиане знают, что Бог — есть любовь. Значит все-таки немало твоих славных воинов вовсе не хотят оказаться нечестивцами и замарать рук кровью христиан-единоверцев. Да ведь и ты сам сутью своей христианин, так заключи с нами мир, с христианами, и тогда после смерти тебя ждет воскресение, и Божий суд, и воздаяние за праведность. Если же ты не поднимаешь на нас меч из любви к богатству, — ты получишь вожделенные сокровища. Всемилостивейший мой василевс Роман щедрой рукой осыплет и тебя, и всех твоих витязей золотом и поволоками, и пришедшим с тобой пачинокитам достанется немало. Невинные дети и слабые женщины Царьграда говорят сейчас с тобой моими устами, вслушайся в их слова: возрадуйся миру, возлюби согласие, дабы и сам зажил жизнью мирной, бескровной и спокойной, и да будут между росами и греками только мир да любовь на долгие времена.
Грек замолчал. Очевидная надломленность его духа свидетельствовала о том, что арабы крепко щиплют ромейские тагмы[195], что отношения с турками тоже далеки от добрососедских, что болгары сегодня угодничают, а завтра попленят Фракию, Македонию и вновь явятся под стены Царьграда, требуя дани, а все это вместе означало одно: победа предуготована русской силе, и до нее всего руку протянуть. Игорь несколько замешкал с ответом, купаясь в мечтаниях о скорых свершениях, подбирая самые жесткие и вместе с тем велеречивые слова, как вдруг услыхал рядом с собой:
— И сколько же царь Роман готов нам пожаловать, если мы не станем воевать Царьград?
— Вы не скажете, что он был скуп, — быстро ответил магистр и, повернув свою крупную голову со впалыми из-за недостающих зубов щеками в сторону кругленького быстроглазого крепыша, добавил: — Не правда ли, Мануил?
Черные глазки того забегали бойчее, он явно не имел опыта в подобных поручениях:
— Да. Да… Все василевсы Романии, и Сам Роман, и Константин, и Стефан, возложили на нас честь заверить русского князя их высочайшим словом, что дар, который они готовы пожаловать будет равняться тому, который был положен почившему князю Олегу, и еще к тому будет прибавлено…
Игорь был столь обескуражен неожиданным торгом Свенельда, поскольку уверовал всецело, что никаких шатаний стремление наконец-то поставить на колени Царьград иметь не может, что бухнул вдруг:
— А что это никто из василевсов ваших не явился сюда? Их у вас там сколько? Трое? Может быть, они все-таки желают говорить со мной лично… Может, где-нибудь в этих… Как их?.. Консисториях.
Вопрос был абсолютно нелеп. Последний раз, когда Роман Лакапин рискнул самолично выйти на переговоры, был сентябрь второго индикта[196], то есть пятнадцать лет назад. Тогда он был куда как моложе, предприимчивее, и тем не менее для встречи его с болгарским царем Симеоном на берегу Космодия была в срочном порядке воздвигнута пристань, больше напоминавшая крепость, а в той крепости была поставлена еще крепость поменьше — специальная комната, в которой и говорили цари. А сегодня ожидать от расслабшего старика отваги было просто смешно, а соправители его этим качеством и вовсе никогда не славились. Но изворотливый речивый магистр Косьма тут же выбросил заготовленное оправдание:
— Наш василевс, действительно, искренне домогался личной встречи с князем росов. Но дело в том, что сейчас царица городов со всех сторон охвачена моровой язвой, и патриарх, и весь синклит, и магистры, и сам ромейский народ упросили своего владыку в ближайшее время не покидать пределов дворца.
Конечно, для всех присутствовавших было ясно, что это чистейшая ложь, но подобные свидания проводятся вовсе не для того, чтобы поклониться Правде.
