Юзеф Крашевский - Король холопов
Вержинек прервал говорившего, слегка дотронувшись до его руки.
– Не допускайте таких скверных предположений и догадок! – воскликнул он. – Достаточно забот у короля и без них, а все это перемелется и уладится.
– Пускай он только осмелится задеть моего повелителя, – произнес Кохан, сильно возмущенный, несмотря на успокоительные слова Вержинека, – и я ему доставлю желанный им или нежеланный терновый венец. Но не в том роде как ему хотелось бы, чтобы это всему свету стало известно! Я велю потихоньку упрятать церковного прислужника, и он пропадет без вести… Камень на шею и в воду!
Вержинек вторично схватил его за руки.
– Замолчите, – сказал он, – вы говорите бессмыслицу. Они нарочно распространяют такие слухи, чтобы навести страх на короля и добиться от него большего. Мы откупимся от них деньгами, которых он, по всей вероятности, только и домогаются.
– Вы, должно быть, не знаете Баричку, – подхватил Кохан. – Для него дело не в деньгах, а в том, чтобы доказать силу духовной власти, напугав и унизив короля. Казимиру, несмотря на всю свою доброту, не унизить своего достоинства и не уступить церковному прислужнику, отказавшись от сделанного.
Постукивая пальцами по столу, на котором задребезжали стоявшие предметы, Кохан замолчал. Его злое лицо досказывало остальное.
Вержинек задумался, хотя видно было, что он не особенно близко к сердцу принял известие о том, что произошло, и что угрожает в будущем. Ему казалось, что легче всего удастся успокоить раздраженного посетителя, угостив его, и он позвал слугу, велел ему принести вина, приправленного пряностями.
Но Кохан отрицательным жестом показал, что он пить не будет.
– Я уж напился желчи, – произнес он, – с меня хватит.
– А как король отнесся к этому? – спросил хозяин.
– Как всегда; на вид он спокоен, – ответил Кохан. – Вы ведь знаете короля, он не легко поддается волнению, стараясь его скрыть, чтобы не повредить своему королевскому престижу. Но я, зная его хорошо, вполне понимаю его состояние. Казимир часто беззаботный улыбкой и притворным весельем старается замаскировать всякие удручающие его тяжелые заботы. Сухвильк отправился к Бодзанте, чтобы уладить это дело, но ему это не удастся… Бодзанта его не любит и одновременно опасается его; Баричка стережет епископа, не допуская его дать себя смягчить.
– Баричка! Баричка! – промолвил Вержинек, задумавшись. – С ним трудно будет поладить, если он вбил себе что-нибудь в голову. Это упрямый человек…
– Но и я неподатлив, – возразил Кохан, – а ему придется иметь дело со мной, и я найду для него средство, чтобы не пришлось его больше опасаться. Вержинек, покачав головой, сказал:
– Гнев плохой советник!
– Речь идет не обо мне, а о короле! – воскликнул Кохан. – Я его очень жалею. Разве у него мало неприятностей от крестоносцев, мазуров, собственных дворян, Руси, жены? А теперь еще вдобавок духовенство хочет выступить против него. Он и без того мученик. Я не могу допустить, чтобы из-за одного какого-нибудь ничтожного попа он окончательно лишился спокойствия.
– Вследствие вашей чрезмерной любви к королю, – произнес Вержинек, –вы всегда заранее предвидите все в более черном свете, чем оно оказывается в действительности. Вы волнуетесь… И в таком состоянии вам трудно будет иметь удачу.
Кохан поник головой и больше не возражал, но остался при своем мнении. Вержинек чувствовал, что он его не убедил. Так они молча просидели некоторое время.
– Убью я этого ханжу-попа! – прошептал неугомонившийся Кохан, сделав движение, как бы собираясь встать.
Вержинек притворился, что не слышал этой угрозы. Королевский фаворит повысил голос.
– Вчера, – произнес он, – собрались у Неоржи бездельники; Баричка говорил против нас, другие поддакивали ему. Там находился Мацек Боркович, Отто из Щекаржевиц и иные, и они поносили короля.
– Не следует на них обращать внимания и прислушиваться к их словам; они ничего не сделают, потому что не смогут, – прервал мещанин. – Кто знает, может быть, если бы рыцарское сословие позволило бы себе какую-нибудь безумную выходку против короля, было бы лучше… Мы бы избавились тогда от забияк, а силы, чтобы справиться с ними, найдутся. Кохан покачал головой.
Печальный, он поднялся со своего места, разочарованный в том, что он ничего не достиг у Вержинека, который не разделял ни его гнева, ни его преждевременного страха.
– Хотя я мало на это надеюсь, – сказал он, собираясь уходить, – но все-таки зайдите к епископу и предостерегите его; может быть он примет во внимание ваши слова и послушается вас. Пускай он прикажет Баричке молчать… Король за отобранные земли вознаградит вдвойне, но он их не вернет обратно.
Вержинек дал Кохану понять, что он знает, как ему поступить.
В это время постучали в дверь; Вержинеку сообщили, что неотложные дела требуют его личного присутствия, и он попрощался с гостем, проводив его до порога.
Соседняя большая комната была наполнена купцами, служащими на соляных копях, советниками, заседателями, а в стороне стояло несколько евреев, не осмелившихся подойти ближе к христианам. Лишь только Вержинек показался в дверях, его обступили со всех сторон с приветствиями, с просьбами уделить время для разговора и с разными вопросами. Оглядывая обращавшихся к нему, он по лицу их сразу угадывал, зачем они пришли, и он часто давал ответы раньше, чем успевали задать ему вопросы.
Картина эта была похожа на прием при королевском дворе с той только разницей, что тут себя чувствовали свободнее, хотя относились к хозяину с не меньшим уважением, чем там. Некоторые отвешивали низкие поклоны до земли и лицемерием старались снискать себе расположение Вержинека.
Кохан медленно пробился сквозь эту толпу, как бы не замечая никого из них, хотя многие, уступая дорогу королевскому любимцу, кланялись ему. Все его знали, но не очень любили, потому что он грубо, строго и гордо обходился, оскорбляя своими насмешками и отталкивая своим пренебрежительным отношением.
Покинув дом Вержинека, Кохан, простояв некоторое время в размышлении в воротах, направился к жилищу сандомирского старосты Отто из Пильцы; последний, хоть и родственник Неоржи, не был его другом, оставаясь верным королю, и жил в большой дружбе с Коханом.
На всякий случай, Рава хотел его иметь на своей стороне, а потому он пошел к нему заблаговременно, чтобы ему рассказать эту историю и подготовить его для совместных действий. Он не сомневался в том, что легко склонить его на свою сторону.
– Если только этот ксендз затронет короля, – сказал он, переступив порог, – я его со света сживу.
Старинные городские акты, судебные книги и дворянские записи свидетельствуют о том, что когда-то было в обычае прибавлять к имени каждого не только название местности его происхождения, но и какое-нибудь прозвище, часто дававшееся в шутку; такие прозвища так прирастали к имени, что впоследствии переходили и к детям… От таких прозвищ не были освобождены ни рыцари, ни знатные люди; их давали и мещанам, и мужикам. Какой-то зажиточный мещанин назывался некрасивым именем Свиняглова![7] Дед его, по ремеслу резник, получил это прозвище, а от него оно перешло к его сыну и внуку, которые не стыдились этого названия. Теперешний владетель этого имени, Яков Свиняглова, не занимался ремеслом своего деда, а покупал и продавал живой скот, но не торговал мясом.
Он женился с Силезии на мещанке из Ополя, которая была полунемкой, полуполькой; когда она выходила за него замуж, единственным ее богатством была ее красота, но потом обстоятельства так сложились, что из всей многолюдной семьи, оставшись одна в живых, она получила все наследство после отца, и Яков Свиняглова стал богачем.
В жизни ему постоянно везло, и все ему всегда удавалось сверх всяких ожиданий. Он всегда получал в два раза больше выгоды, чем предполагал… Неудачи его всегда миновали, а удачи сыпались на него, как из рога изобилия. Называясь такой некрасивой фамилией, он был одним из самых богатых краковских мещан, довольно представительный и неглупый. Жена его, Агата, слыла красавицей, но и он ей не уступал в красоте; когда его встречали верхом на лошади, его легко было принять за дворянина; его рыцарская фигура, красивый рост, широкие плечи, гордо поднятая голова, отвислые усы, открытый взор, одежда его, похожая вопреки всем обычаям и законам на рыцарскую – все это вводило в заблуждение.
Яков был доволен тем, что его принимали за знатного господина. Также и жена его Агата, не обращая внимания на местные обычаи, любила всякую роскошь, одевалась в шелка, носила золотые цепи и кольца, одевала на себя запрещенные серебряные пояса и юбки с разрезом, окаймленные мехом.
Ее долго сохранявшаяся красота, несмотря на то, что она пополнела, свежее, розовое лицо, черные живые глаза, ее смелость и вдобавок богатство и связи мужа позволяли ей безнаказанно щеголять на улицах и в костелах назло другим мещанкам…
