Харрис Джоан - Блаженные шуты
— Ее нельзя забирать! — хрипло кричала она. — Вы не смеете ее красть у нас!
Я кинулась вслед за ней:
— Осторожно, сестра! Не споткнись!
Но Розамонда меня не слушала. Ковыляя, она припустила к дверям, перед которыми орудовали работники, тщетно стараясь не расколоть мраморные ступени.
— Что вы делаете! — кричала Розамонда.
— Поберегись, сестра! — сказал один. — Не мешайся под ногами!
И осклабился, обнажив ряд кривых, почерневших зубов.
Это же святая! Наша святая!
Глаза у Розамонды сделались круглые от гнева.
Отчасти я разделяла ее возмущение. Исполинская святая — если только она в действительности таковою была, — за многие годы стала неотъемлемой частью нашего монастыря. Это каменное лицо было с нами и в жизни, и в смерти. Неисчислимые молитвы шептались под этим застывшим, бесстрастным взглядом. Этот округлый живот, эти богатырские плечи, эта черная глыба немого присутствия все годы, при всех превратностях судьбы были нам в утешение, точно нерушимая крепость. Убрать ее сейчас, в пору смятения, означало бы осиротить нас, когда мы больше всего в ней нуждались.
— По чьему распоряжению? — спросила я.
— Нового духовника, сестра! — бросил парень, едва взглянув на меня. — Осторожно, поехала!
Я отпихнула Розамонду от ступеней в тот самый момент, когда статуя, поддерживаемая с обеих сторон работниками, съехала вниз по валикам и грохнулась со ступеней на дорожку. Сухая пыль поднялась столбом от земли. Работник с гнилыми зубами приподнял святую, а его подручный, молодой, весело скалившийся рыжеволосый парень, подкатил тачку, чтоб погрузить на нее статую.
— Почему? — не унималась я. — Почему вы ее увозите?
Рыжий пожал плечами:
— Нам сказали — мы увозим. Может, вам новую поставят. Эта уж больно старовата.
— И куда вы ее денете?
— Скинем в море, — сказал рыжий. — Так приказано.
Розамонда вцепилась в меня:
— Они не смеют! Матушка-настоятельница ни за что им не позволит! Где она? Где Матушка-настоятельница?
— Я здесь, ma fille! — прозвучало тихо, бесстрастно, бесцветно, какова была и носительница этого голоса; но, как ни странно, Розамонда затихла, взгляд остановился, на обескураженном лице бедняги выражение надежды сменилось ужасом.
Мать Изабелла, сложив на груди руки, стояла у дверей в церковь.
— Пора освободиться от этого богохульства, — сказала она. — Она и так слишком долго простояла здесь, а островитяне — народ суеверный. Называют ее Русалкой. Возносят ей молитвы. Господи прости, ведь у нее же хвост!
Сдержаться я не сумела:
— Но, ma mère...
— Это изваяние не может считаться Святой Девой, — отрезала Изабелла. — К тому же нет такой святой — «Мари-де-ля-Мер». И никогда не было. — Гнусавый голос окреп: — Как можно было такое здесь терпеть? Прямо у входа в наш храм! Чтоб к ней ходили всякие паломники! Чтоб женщины, — те, что на сносях! — счищали с нее грязь, чтобы варить колдовские зелья!
До меня стало доходить. Дело не в самой святой, а в том, кем она здесь слывет. В том, что она — символ плодородия в выхолощенной обители Господней.
Слегка передохнув, Изабелла продолжила речь и теперь, казалось, уже не могла остановиться:
— Я увидела все, едва ступила на эту землю. Это не освященное погребение. Тайные пороки. Кровавое проклятие.
Даже эти кликушеские слова она произносила по своему обыкновению бесстрастно. У Анжелики Сент-Эврё-Дезире-Арно выработалась своя манера, она не отступала от нее ни при каких обстоятельствах.
— И вот, — продолжала она. — Зло осмелилось мне угрожать. Мне! Стращает кровью! Мой духовник находит кровавый источник, очищает его. Но злу несть конца. Злу несть конца.
Она умолкла на мгновение, остановив взгляд на упомянутом зле. Потом, сухо бросив «Восславим Господа Нашего!», повернулась и пошла прочь.
Вскоре прозвучал колокол к вечерне, и уже было не до обсуждений. Да я бы и все равно не осмелилась роптать; страх, что я могу потерять возможность видеться с Флер, заставлял меня придерживать язык. Но даже во время молебна я то и дело возвращалась мыслью к словам, которые произнесла Изабелла на ступенях лестницы, смысл которых она и сама, похоже, не вполне осознавала.
Кровавое проклятие. Злу несть конца.
Новый колодец скоро будет готов, вода чиста и сладка, ее веление исполнено. Лемерль тщательно осмотрел саму часовню, купель, ризницу, все священные сосуды и объявил, что все чисто. Слава Богу, обмолвился в том же духе и насчет Перетты с Альфонсиной, хотя пересуды по-прежнему не утихли. Похоже, Альфонсина даже огорчена, что ее духовное здоровье не имеет изъяна, ее явная досада побудила Маргериту туманно намекнуть, что, мол, некоторые строят из себя, чтоб быть в центре внимания.
Но злу все еще несть конца.
Невольно мой взгляд то и дело устремлялся в громадную пустую нишу, где только что стояла Мари-де-ля-Мер. Жертва невелика, сказала я себе, взамен того, что мне вернут дочь; что такое каменное изваяние в сравнении с живым маленьким существом, с перепуганной девочкой?
Разумеется, за всем происходящим стоит Лемерль. Зачем ему понадобилось трогать статую, было непонятно, и все же лишение ее, служившей нам символом единения и нашей веры, еще на шаг подтолкнуло всех нас к отказу от самих себя. И я поняла: отныне Лемерль сделался нашим символом; в нем едином было наше спасение. Во время службы он вещал о святых мученицах — святой Перпетуе, святой Катерине и Кристине Чудотворной, о таинстве смерти и очищении огнем, и все мы уже были в его руках.
13 ♠Аббатство Sainte-Marie la Mère[47],
Иль-де-Нуар-Мустьер,
26 июля, 1610
Монсеньор,
С превеликим удовольствием готов известить Вашу Милость, что все, что Вы столь мудро провидели, проистекает согласно замыслу. Моя подопечная выказывает в высшей степени достойное одобрения рвение в осуществлении всех нововведений, каковые она замышляет, и аббатство почти вернуло себе прежнюю славу. Церковная крыша все еще требует некоторой затраты сил, и с прискорбием должен сообщить Вам, что западный трансепт изрядно пострадал от непогоды. Но при всем этом, мы питаем немалые надежды, что мы к началу зимы все увидим в завершенном виде.
Как заметил Монсеньор, прежнее название монастыря нами изменено и все признаки и подобия прежнего простонародного наименования вытравлены во имя нынешнего. Присоединяюсь к горячим мольбам Вашей, Монсеньор, племянницы, дабы Вы, елико позволят вам ваши хлопоты и заботы, посетили нас в ближайшие месяцы, мы же с превеликим почтением и благодарностью встретим Ваше Августейшее Появление.
Остаюсь — ваш покорнейший слуга...
И все такое прочее.
Должен признаться, изящным стилем я владею отменно. Ваше августейшее появление. Неплохо. Утром отошлю письмо с доверенным лицом. Или лучше сам поскачу в Порник и отправлю оттуда, — хоть на пару часов убраться из этой затхлой дыры. Как Жюльетта все это выносит, ума не приложу. Я держусь, потому что мне так надо: и еще потому, что знаю, это ненадолго. Здешние затворницы, как поганки, разрослись здесь в чудовищном изобилии; от их вонючего лицемерия меня тошнит. В этой тюрьме я едва могу дышать, я плохо сплю. Надо попросить у Жюльетты успокоительное снадобье.
Жюльетта, любовь моя. Та беляночка — как бишь ее? — Клемент? — вполне годна для моих утех, к тому же трогательно услужлива. Но эта мелкая дичь не для меня. Начнем с того, что слишком пучеглаза. В глазах — летнее, тусклое, безоблачное небо, ни малейшего янтарного или аспидного всполоха. Волосы белые, как пена, и безнадежно — не те. Кожа слишком светла, ноги слишком гладки, на лице ни стойкого загара, ни въевшейся пыли. Что ж, видно, я чересчур привередлив. Такая прелестница под боком, я же все рвусь к упрямой великанше с ледяным взглядом. Пожалуй, в ее ненависти я и нахожу особую прелесть.
Клемент меня не греет. Ее пыл леденит мне члены. То и дело нашептывает мне романтические сказки, мечтательно бубнит про Прекрасную Иоланду, про Тристана с Изольдой, про Абеляра и Элоизу... По крайней мере, она мне не опасна, не проговорится. Дурочка влюбилась в меня по уши. Я все чаще и чаще измываюсь над нею, но она, похоже, с каждым унижением испытывает все большее наслаждение. Я же довожу себя до экстаза на свой лад, грезя о рыжекудрых гарпиях.
Нет от нее спасенья. Прошлой ночью она приходила ко мне — подумалось: не виденье ли? Видел всего одно мгновенье — прислонилась к моему окну, в глазах сверкнули отблески каминного огня, и на миг в ее лице мне почудилась нежность.
Клемент шевельнулась подо мной с легким мычанием, что в ее понятии означало страсть. Глаза прикрыты, волосы и бедра озарил огонь. Внезапно я ощутил в чреслах жаркий прилив наслаждения, будто женщина за окном слилась с той, что в моих объятиях; как вдруг лицо в окне исчезло, и я остался всего-навсего с Клемент, жадно дышавшей в моих руках, точно рыба, выброшенная на берег. Наслаждение — хоть и без острого восторга — всколыхнулось от растущей убежденности, что лицо Жюльетты за окном вовсе не призрак. Она видала нас вдвоем. То, что я успел прочесть на ее лице — потрясение, отвращение и нечто сродни досаде, даже ярости, — глубоко запало мне в душу. Еще немного, я был готов сорваться и кинуться следом за нею, хотя это явно порушило бы мои тщательно разработанные планы. Отчаянные мысли жгли меня огнем. Я поднялся и, обнаженный, презрев протесты Клемент, подошел к окну. Наяву ли мелькнула вдоль стены полускрытая мраком, смутная тень? Я не был в том уверен.
