Эдуард Зорин - Огненное порубежье
— А те слова, что не люблю я его и замуж идти не собираюсь.
— И я не женюсь на Досаде, хоть и красивая она, хоть и нравом некуда лучше, а сватай меня, отец за Настасью, Перенегову дочь, — произнес Василек, не опуская глаз под свирепым взглядом Зворыки.
Шуму было до самого потолка. Кричал Разумник, Зворыка кричал, а уломать молодых так и не смогли.
Увел Зворыка своего сына, во дворе надавал ему подзатыльников. Досада заперлась в светелке, два дня не выходила к столу, на третий день отец сжалился, сам постучался в дверь.
Отворила ему Досада и обмерла от жалости: совсем одряхлел ее отец, спал с лица, глаза потухли, под глазами набухли коричневые кошели.
— Осрамила ты меня, доченька, на весь город, — сказал он. — А все родное дите. Не сердись на меня, старого. Хотел я тебе добра, да видно бог не велел. Ступай вечерять…
А за ужином сказал так:
— Думаешь, доченька, одна ты и хитра. Думаешь, никому про то не ведомо, как встречаешься ты с князем Юрием за Лыбедью?
Досада чуть куском пирога не подавилась, уставилась на отца выпученными глазами.
— Да что ты, батенька, да что ты такое выдумал? — только и пролепетала она.
— А то и выдумал, про что все говорят. И Зворыка вчерась про то же сказал. А язык у Зворыки — помело. Ох, и худо тебе придется, доченька, ох, и горчешенько. Не возьмет тебя Юрий замуж. Не до того ему сейчас.
Сидел боярин Разумник, подперев голову, печальный, как на похоронах. Рушились его надежды, не видать ему спокойной старости, не вытянуть хозяйство свое из оскудения. Оно бы, конечно, не плохо — выдать Досаду за князя: бывало, и князья женились на боярских дочерях. Но Юрий сам пасется на дядькиных хлебах. И у Всеволода свои задумки. А задумки князевы — за семью печатями. Возьмет да и оженит Юрия на чьей-нибудь княжне, даст ему на кормление удел, избавится от соперника. Эх-ха, жизнь прожить — не поле перейти. Все может быть. Может и так обернуться, что станет Юрий великим владимирским князем: изломает Всеволода медведь на охоте или еще что, а сына у него нет, а братьев у него нет. Вот все и отойдет Юрию. В этакую-то пору и не худо бы породниться с князем. Но не привык Разумник ловить журавля в небе: и журавля упустишь, и синица упорхнет.
И решил он подыскать дочери нового жениха.
А Досада убежала за Лыбедь, все ждала князя, пока солнышко не скрылось за горой. Не дождалась, вернулась вся в слезах.
Но боярин ее уже больше не беспокоил.
По ложнице проковыляла повитуха, сгорбленная старуха с волосатым лицом, толстозадая девка шла за ней следом, держа перед собой деревянное корыто, наполненное горячей водой. От корыта подымался пар, девка отворачивалась и дурашливо улыбалась. В двери просовывались любопытные лица.
Князь растерянно оглядывался через плечо, ждал. Крикливым голосом Ольга распекала слуг. Слуги суетились, опрокидывали лавки, что-то приносили и уносили.
Потом раздался стон — утробный, сквозь сдавленные зубы, не ее, не Марии, стон.
— Кричи, миленькая, — ворковала повитуха. — Кричи, не томись.
Она говорила еще что-то, княгиня кричала и металась на кровати. Потом все стихло, послышался плеск воды, легкий выдох и едва слышный писк. Всеволод обернулся.
С трудом переступая толстыми ногами, Ольга шла ему навстречу, держала в вытянутых руках маленький розовый комочек, кое-как завернутый в тряпицу, и улыбалась, обнажая неровные, поеденные гнилью зубы.
— С девочкой тебя, братец, — сказала она, протягивая ему ребенка.
Всеволод осторожно взял сверток в руки, заглянул под тряпицу и увидел сморщенное личико, растянутый в беззвучном крике крохотный ротик, сучащие кривые ножки. И это то, чего они так ждали?.. И это его ребенок?! Всеволод был растерян и обескуражен. Он стоял неподвижно, глядел на маленькое беспомощное существо, шевелящееся в его руках, и глупо улыбался. Он еще не успел испытать радости, он еще жил прошедшей тревогой, но постепенно глаза его светлели, к щекам подступал румянец, в горле что-то заклокотало и захрипело — он бросился с ребенком на руках к постели, увидел раскинутые по подушке темные волосы, прикрытые веки, встал на колени и ткнулся лбом в холодную и влажную руку жены.
Ольга собиралась сразу же после родов Марии возвращаться в Галич, чтобы успеть до заморозков навестить в Новгороде-Северском дочь свою Ефросинью, недавно выданную за Игоря Святославича, но передумала и решила остаться на крестины племянницы.
Всеволод с радостью отпустил бы сестру и раньше, но противиться ей не стал, чтобы не тревожить Марию.
Тревожить ее пришлось бы потому что Ольга ни на шаг не отходила от княгини, давала ей советы, ухаживала за ней, поила целебными отварами. Голос Ольги креп день ото дня, и скоро скрыться от него было уже негде. И если бы Всеволод вздумал выпроваживать сестру, она бы расшумелась на весь Владимир и ославила его не только в Белой, но и в Червонной Руси. Марии же нужен был покой.
Наконец Ольга окрестила племянницу. Во святом крещении нарекли ее Пелагеей, а по-княжески — Собиславой. Можно было отправляться в путь.
Всеволод богато одарил сестру подарками, велел кланяться Ярославу, Игорю и Ефросинье, снарядил возы, приставил к обозу воев и, отстояв с Ольгой в Успенском соборе молебен, отправил ее через Золотые ворота на Москву.
Уставший от хлопот, размякший и счастливый оттого, что избавился от Ольги, он возвращался во дворец, когда навстречу ему попался возок с сидящей на медвежьей шкуре закутанной в лисью шубу Евпраксией.
И шевельнулась в нем давняя тревога. Он вытянул шею, привстал на стременах, но возок уж промчался мимо, улыбка Евпраксии скользнула по его лицу прохладным ветерком и тотчас же растаяла. Через несколько минут, въезжая во двор своей усадьбы и глядя с коня на светящееся оконце княгининого терема, он совсем забыл о встрече и, спрыгнув на землю, легко взбежал по всходу на крыльцо.
В то же самое время встречал Евпраксию на своем дворе Давыдка. Помог боярыне выбраться из возка, помог подняться по ступенькам. Был он ласков, улыбался — давешний сговор будто снова сроднил их, как бывало и прежде. Но нынче Всеволод уже не стоял между ними, и Давыдка чувствовал себя увереннее.
Сбросив на лавку шубу, Евпраксия облегченно выдохнула, повернулась лицом в передний угол, перекрестилась на образа.
— Слышал?.. Принесла Мария Всеволоду дочь.
Голос ее сорвался и потух. Давыдке показалось, что она плачет. «Снова за свое», — с отчаянием подумал он. Однако глаза у боярыни были сухие, и губы держались в усмешке.
«Слава тебе господи!» — мысленно порадовался Давыдка.
Но когда он вышел, Евпраксия упала на лавку, зарылась лицом в мягком лисьем меху скомканной шубы, заголосила по-бабьи — протяжно и страшно.
Глава восьмая
Прекрасен месяц просинец. Прошли коляды и святки, оттрещал морозами солноворот.
Старушки отправились собирать снег от стогов — крещенский-де снег не простой, а особенный: холстину выбеливает лучше солнца и росы, а если бросить его в колодец, то будет от колодца подспорье во весь год, даже если не выпадет и капли дождя. И еще исцеляют крещенским снегом онемение в ногах, головокружение и судороги.
Несмотря на сильный мороз, народу на улицах города было много. Первый день на крещенье стоял ясный, солнце светило вовсю, сорванные с деревьев снежинки, блестя, кружили в неподвижном воздухе, под ногами скрипело и похрустывало.
Боярышни, катавшиеся на санках с клязьминского косогора, забросали снежками проезжавшего поблизости князя Юрия.
— Что, княже, задумался? — задиристо кричали раскрасневшиеся девушки. — Что к седлу прирос? Аль без коня из избы и шагу не ступишь? Забирайся к нам на горку — коли замерз, согреем, а коли жарко тебе — еще и не так остудим.
— Ишь вы, вертихвостки, — отвечал, улыбаясь, Юрий. — Вам бы все скоки да голки. Прикиньте-ка нехитрым умишком: каково князю на санках с горы кататься?
— Ступай к своим боярам, — отстали от него девушки. — Протирай с отцами нашими лавки. А мы себе парня веселого найдем.
Обиделся Юрий — я ли не веселый? — и спрыгнул с коня.
Боярышни заверещали, побежали в гору, ловкий князь настигал их, валил в снег, целовал в губы. Одной только поймать не мог — была она резва и увертлива. Кружила по косогору, уводила князя все дальше от подружек. А когда совсем далеко увела, когда уж стихли за поворотом их крики, остановилась, чтобы перевести дух, опустила вдоль тела руки, запрокинула голову — так и подкатило сердце у Юрия к самому горлу. Глядит и глазам своим не верит — Досада! Да как же сразу-то он ее не признал? Или потому что давно не видел или оттого, что одета она в простую душегрейку, платком укуталась до самых глаз?
Обнял ее князь, прижал к груди, счастливо засмеялся. А у нее — слезы на глазах, губы дрожат, слова на языке путаются:
