Валерий Кормилицын - Держава (том второй)
Однако празднично–трудовой день на этом для него не кончился.
В Михайловском манеже состоялся обед для нижних чинов гвардейских полков, и молодые подпоручики, согласно указанию Ряснянского, следили за порядком.
И только в восьмом часу вечера, когда довольные жизнью солдаты направились по казармам, унося с собой дареные на память юбилейные кружки, гостинцы и папиросы, офицеры ринулись в собранскую столовую.
Вот только когда началось настоящее празднование юбилея.
Пили за город в целом, и за крепостную артиллерию, отсчитывающую своё существование одновременно с Петропавловской крепостью. Пили за свой полк, и даже за двухсотлетие столичной полиции, которой Николай Второй всемилостивейше пожаловал на форму пуговицы с государственным гербом.
Полковник Ряснянский похвалился юбилейной медалью с профилями Петра Первого и Николая Второго.
Выпили за медаль, и отдельно за каждого императора. Выпить за Ряснянского сил уже не хватило…
В самый разгар торжеств, 18 мая, уразумев, что кишинёвские события неуклонно уходят на задний план, в лондонском «Таймс» появилась публикация текста письма Плеве к губернатору фон Раабену, где министр якобы советовал, при беспорядках против евреев, не подавлять их оружием, а только увещевать…
— Ваше величество, — через три дня после злосчастной статьи, оправдывался в кабинете Николая, министр. — Барона Левендаля им стало мало… Богом клянусь, что не посылал кишинёвскому губернатору секретных депеш… Да ещё, как написано, за десять дней до погрома. Будто я знал, что в Бессарабской губернии погром намечается…
— Не то, что знали, — закурил Николай, — но сами его и подготовили… Я привык. Восемнадцатого мая у меня всегда трагические неприятности. То Ходынка, то эта статья английского корреспондента в Петербурге, Брахама…
— Судя по фамилии, из той же нации, — вставил Плеве.
— И вреда, чувствую, эта публикация нанесёт не меньше Ходынки, — задумчиво произнёс государь.
Сегодня, в отличие от прошлого раза, он был спокоен.
— Шутить изволите, ваше величество, а мне… хоть стреляйся.
— Мне тоже не до шуток, — вздохнул император. — Им того и надо, чтоб мы застрелились, — задумчиво побарабанил пальцами по столу. — О каких–то «Протоколах» в прошлый раз речь шла… Уверен, у вас есть. Дадите почитать? — как–то наивно, по–детски, попросил государь.
Министр согласно склонил голову.
— Шестого мая, как раз на мой день рождения, убили уфимского губернатора Богдановича, — затянулся папиросным дымом Николай, выдохнув его к потолку. — Это просто какой–то рок навис над страной… И всего несколько публикаций в газетах, словно произошло рядовое событие. Будто дворника ликвидировали. Вот, — держа далеко от глаз газету, прочёл: «Уфа. 6 мая. Сегодня в 4 часу дня, в городском парке, двумя злоумышленниками убит девятью пулями губернатор Богданович». — А ещё в одной газете пропечатали, что перед смертью занимался тем, что вместе с полицейским прогонял из парка пасущуюся козу… И всё! Будто так и надо. Царский сатрап же…
— Заказчик и подстрекатель Исаак Герш, в миру — Гершуни, тринадцатого мая арестован в Киеве и этапирован в столицу, — как–то отстранённо произнёс министр. — Сам киевский генерал–губернатор Драгомиров изволили доложить, — невесело улыбнулся он.
— Кто руководил поимкой преступника?
— Ротмистр Спиридович.
— Молодец. Присвоить ему подполковника.
— Слушаюсь, ваше величество. Хоть кто–то будет счастлив. Всего полгода в ротмистрах походил.
— А чем известен этот Гершуни? — поинтересовался государь.
— Возглавляет Боевую организацию партии эсеров. Летом 1900 года подвергся аресту и допрошен начальником Московского охранного отделения Зубатовым. Улик не найдено. Освобождён. И тут же ушёл на нелегальное положение. На его совести убийство Сипягина. Планировал террористические акты против обер–прокурора Синода и петербургского генерал–губернатора Клейгельса. Летом 1902 года, по его указанию стреляли в харьковского генерал–губернатора Оболенского…
— Какая хищная птица этот Исаак Герш, — покачал головой император. — Надеюсь, что теперь крылья ему подрежут и посадят в клетку.
— Уже сидит. Не вылетит. Но Кишинёв — не его рук дело, — вспомнил главную душевную болячку Плеве. — На старости лет так оболгали, — горестно покачал головой. — Какой–то писака английский. Оправдываться в этом бреде считаю ниже своего достоинства. Люди разберутся…
— Да верю я вам, Вячеслав Константинович. Неужели за границей, да и у нас, не понимают, что министр внутренних дел не станет сам себе такую свинью подкладывать… Мозгов, что ли, у людей нет.
Однако заграничный люд думать не любил и верил газетам — врать не станут…
Произошёл просто взрыв мирового еврейского негодования. Как же. Третий день, а опровержения всё нет.
Оказывается, явные глупости тоже следует опровергать…
Но министр и правительство этого не знали. Считали людей умнее, чем они есть, не понимая, что некоторым «тёмным» силам очень нужно очернить Россию и её власти.
В Ницце, в гостинице «Оазис», приходила в себя после известных событий славная бундовская троица: Бобинчик—Рабинович и Ицхак с Хаимом.
— Что, Хаим, здесь тоже неплохо готовят, — поглощал заказанных в номер устриц толстый Бобинчик. — В этом номере, говорят, шесть лет назад сам Чехов останавливался, — шумно проглатывал не кошерную пищу. — Вот тогда–то, встретив здесь массу знакомых, и назвал эти места «Русской Ривьерой», так, во всяком случае, метрдотель рассказывал, — покончил с блюдом и вытер о салфетку толстые пальцы.
— Ну, и кто сюда ещё приезжал, еврейский ты наш Миклухо—Маклай, — с иронией глянул на Бобинчика—Рабиновича, Ицхак.
— Гоголь, Тютчев и даже Лев Толстой тут были… А чего обзываешься–то? — вскочил Бобинчик. — Хватит мою фамилию коверкать.
— Если обидел, извини, Гад. Честное слово, не хотел, — ехидно ощерился худой, сутулый и, ко всему, хромой еврей. — Главное, у нас есть деньги, за которые можно жрать этих не кошерных морских гадов.
Бобинчик недовольно засопел.
— Надеюсь, намёков здесь нет?
— Какие намё–ё–ки, Га–а–д? — развёл в стороны руки Ицхак. — Голая правда. Кроме денег, в Бунд пошла еврейская молодёжь. На Западе, здесь вот, — топнул ногой, — сильно пошатнулся имевший место антисемитизм. Ведь в средние века западные гои перебили тысячи евреев… О чём сейчас стараются забыть, на полном серьёзе называя Россию царством зла. В сравнении с западным прошлым, на востоке мы в шоколаде живём.
— А черта осёдлости? — вскинулся Хаим.
— Черта осёдлости сохраняет нашу самобытность, — подошёл к окну и глянул на улицу Ицхак. — Ведь здешние, западные евреи, уже не евреи… Космополиты… Евреи, в высшем смысле этого слова, остались только в России. А на Западе — жиды!
— Дождёшься, Ицхак, что когда–нибудь свой же брат–еврей тебя и пристрелит, — уставился на товарища Бобинчик—Рабинович.
— Типун на твой жирный язык, Гад, — сплюнул Ицхак. — Теперь, думаю, после кишинёвских событий, правительство начнёт расширять черту осёдлости. Чтоб евреи попали под влияние большинства населения и приняли православие. Надеюсь, пока это произойдёт, мы сломим хребет царю и министрам, — сжал он костлявые кулачки.
— Как говорят некоторые наши товарищи, — взял слово Хаим, — в России застоявшееся, дряхлеющее правительство, не способное руководить страной.
— Много ты понимаешь, вместе со своими товарищами, — желчно перебил его Ицхак. — Россия, по приросту промышленной продукции, опережает Запад и идёт вровень с США. Особенно ускоренно развиваются машиностроение, электроиндустрия, железнодорожный транспорт. Только глупый и недалёкий человек из твоих товарищей, — глянул на Хаима, — может назвать русское правительство дряхлеющим. Пузатые русские купцы свободно оперируют такими понятиями как «коммерческий кредит», «биржа», «дивидендная бумага» и «Онколь». Бобинчик, ты знаешь, что такое — онколь?
— Что–нибудь вкусненькое, — не задумываясь, ответил тот.
— Ага! Седло устрицы, — хмыкнул Ицхак.
— О-о! Седло барашка-а, — зачмокал губами Бобинчик и поцеловал сжатые кончики пальцев. — Прелестное кошерное сёдлышко…
— Тьфу! Миклухо—Бобинчик… Ты можешь ещё о чём–нибудь с таким интересом рассуждать, кроме жрачки.
— Могу! Денежки! И хватит коверкать мою фамилию. Я — Бобинчик—Маклай! — замер, вытаращив глаза.
— У–у–а-аха–ха–а! — зашлись от смеха его друзья.
— Га–адский папа-а.., — вытирал глаза Хаим. — Во отмочил! Миклухо—Рабинович, уа–ха–ха-а, — вновь захохотал он.
— А чего, дряхлеющее правительство? — вобрав живот и выпучив глаза, вроде так выглядит умнее, — попытался отвлечь Ицхака от смеха по поводу своей дворянской фамилии.
— Правительство? — отсмеявшись, на секунду задумался тот. — Правительство не дряхлеющее, а разобщённое. У министров нет согласованности в управлении страной, и каждый из них как бы — сам по себе… Видит выгоду своего министерства, но не всей страны в целом. И часто действия одного ведомства противоречат другому. Председателю Комитета министров они, практически, не подчиняются. Он не координирует их действия. Вот отсюда и разброд.
